Спасти СССР. Манифестация II (СИ) - Большаков Валерий Петрович

– Дюх… – закряхтел Пашка у откинутого борта «ЗиЛа».

– Сейчас! – метнулся я на подмогу.

В коробе из-под телевизора, туго обвязанном бельевой веревкой, глухо погромыхивали отобранные у войны железяки. Уже не опасные, не таящие в себе смерть, они станут пугающими экспонатами.

Кто-то скользнет равнодушным взглядом по дырявой каске цвета темного шоколада, по граненому штыку, по каплевидной мине с лепестками стабилизаторов – и потопает себе дальше, не тяжеля душу минувшими страхами. А кого-то царапнет зябкая тревога: не кровь ли оставила свой охристый слой на ломком железе? Не крик ли человечий рвется из сквозного зияния?

Нашим павшим нужно так мало. Да, мало…

Лишь бы помнили.

– Ч-черт… - стонуще запыхтел Паштет. – Дай, перехвачусь!

Вдвоем мы подняли тяжеленный ящик на второй этаж, и занесли в кабинет НВП.

– Уф-ф! Во, металлолому накопали! – жизнерадостно вылетело из Пашки. Он тут же удушливо покраснел, будто стыдливый монашек, уличенный в кощунстве.

– Надо весь наш музей переделывать, – авторитетно заговорил я, делая вид, что не уловил промаха. – Новые стенды навесить, витрины всякие… Чтобы не как попало. Учесть все.

– Так точно, тащ командир! – с готовностью подхватил Паха. – На трудах сколотим!

- Ты лучше Совет отряда сколачивай, товарищ комиссар, - заворчал я, словно впадая в свой истинный возраст. – Пора!

– Пальцы… – сдавленно толкнулось из коридора.

В дверях показалась напряженная спина Резника. Бочком, ширкая по паркету, он втащил длинный снарядный ящик. С другого краю груз удерживал Василий Алексеевич, мелкий, но жилистый.

– К-куда? – просипел Сёма.

– Опускай! У доски… Ставь. Армен!

– Несу!

Я шлепнул ладонью в Пашкину пятерню.

– Пошли, там немного осталось…

– Да всё уже! – обрадовал нас юркий Ара. – А сумки я в гардероб занес.

– Выношу благодарность от командования!

– Служу Советскому Союзу! – отчеканил Акопян уставную фразу. Почти всерьез.

* * *

На площадке между вторым и первым этажами меня поджидала Тома, пританцовывая от нетерпения.

– Андрей! – взвилась звонкая радость. – А что ты мне подаришь?

Милое лицо выражало жадное предчувствие восторга, настолько малышовое, что впору растрогаться.

– Увидишь, – начал я загадочно и, заметив темень огорчения в глазах напротив, поспешно договорил: – В зеркале! Когда примеришь.

Поначалу я задумал в подарок комбинезон-безрукавку с открытой спиной, да побоялся – слишком смело. Ни Афанасьева-младшая не поймет, ни мама Люба. И ограничился обычными джинсами – пошил с высокой талией, зауженные на бедрах, а книзу распускавшиеся клешем. По мне, так стиль – не очень, но куда тут денешься, если самая трепетная девичья мечта – покориться модному диктату? А тут – последний хрип от Кельвина Кляйна…

– И-и-и! – радостно пища, Тома с размаху приникла к моим губам, но тут же пугливо отпрянула.

«Вот, как нарочно, – кисло подумал я. – Подумаешь, Кузю углядела!»

Наташа спускалась по лестнице с манерным величием царицы в изгнании.

– Ой, да ладно… – молвила она благосклонно, снисходя к детским шалостям, но не удержалась-таки, промурлыкала: – Лобзанья юной девы нам сладко греют кровь? М-м… Забыла, как дальше…

– Кузенкова! – мой командирский голос был прохладен и строг. – А про то, что нам на парад, помнишь?

– Так точно! – отчеканила укротительница «воронов», мгновенно вживаясь в новую роль. – Разрешите идти?

– Дуй отсюда… - проворчал я в манере батяни-комбата.

– Есть! – Кузя четко продефилировала к выходу. Правда, обтянувшая негодницу «эксперименталка», ушитая в выигрышных местах, ничуть не мешала ей вертеть «нижними девяноста», выдающимися в обоих смыслах.

– Мы идем? – я перевел рассеянный взгляд на Тому.

– Ой, я даже не знаю… – замялась подруга. – Меня там мама ждет, и…

Сема Резник, спускаясь по ступеням, улыбнулся ее смущению, и вымолвил с мягким напором:

– Пошли, Том. Надо сходить!

Тот же день, позже

Ленинград, Измайловский проспект

Дверь я открыл своим ключом – и шагнул в домашнюю тишину. Теплую, надежную тишину убежища. Сунув в угол походную сумку, расслышал скрип стула на кухне. Ага… Не бодрое мамино шлепанье, а грузное шарканье…

Отец в пижамных штанах и не застегнутой рубашке выдвинулся в прихожку.

– Привет, товарищ поисковик! – ухмыльнулся он, опершись плечом о косяк.

– Привет, товарищ полковник, – отпасовал я. – Мама дома?

– Не, с утра на параде. А я не пошел, больным сказался. Да нет, правда, как-то… м-м… потягивает... Пельмени будешь? Вчера налепил.

– Сам?! – искренне поразился я.

– А то! – горделиво хмыкнул папа.

Он валко зашагал на кухню, а я пристроился следом, как мелкий пароход за ледоколом. Отец прямил спину – видать, побаливал бочок.

– Хреновато? – спросил я вполголоса.

– Терпимо, – повел папа бородой.

Сопя, он деловито залез в холодильник, и, с громким шорохом обсыпая иней, вытащил припорошенную мукой разделочную доску – к ней примерзли ровно шесть здоровенных пельменей.

– Па-ап… – весело хихикнул я. – А это точно не чебуреки?

– Обижаешь! – чиркнув спичкой, отец вызвал из конфорки дрожащий голубой венчик, и придавил его эмалированной кастрюлей. – Вода горячая еще, из чайника… Тебе сколько?

Я с сомнением оглядел объемистые пельменные тушки.

– Да тут и одной наешься… Ладно, две!

Отчетливо прифыркнув, папа отлепил от доски парочку своих изделий, и переложил в тарелку.

– Как съездили хоть? – поинтересовался он, засовывая полуфабрикаты обратно в морозилку. – Без потерь?

– Да нормально… – дома не хотелось говорить о «раскопках по войне», и я перескочил на иную тему. – Па-ап? Помнишь, мы как-то о женщинах говорили? Ну, что они как инопланетяне?

Усилие мысли задело отцовскую щеку, и словно перетекло на лоб, собирая задумчивые морщины.

– А-а… Ну, да. Эк ты вспомнил… Я курну?

– Курни, – подивился я просьбе.

Протиснувшись к окну, папа отворил форточку. Трубка уже ждала его, выглядывая чубуком из тяжеленной хрустальной пепельницы. Раскурив набитую смесь, попыхав сизым дымом, отец проворчал, благодушествуя:

– Задавай!

– Вот, смотри… – сосредоточился я, формулируя. – Мы постоянно смотрим на девушек, на женщин… М-м… Ну, разглядываем, любуемся… «Пялимся», по их выражению. А они почему не пялятся на нас? Разве тут односторонний интерес?

– Хех! – папа повел трубкой. – Ну, ты как спросишь! Хотя… Мы же, помнится, говорили об особенностях женского разумения? Да? А глаза – это все тот же мозг. И зрение… О, сына, тут между полами тоже большая разница! – отец с удовольствием затянулся, и яркий луч пал на его лицо, выбивая рыжину из бороды. И было непонятно, отчего щурятся папины глаза – от солнечного света или от табачного дыма. – Существуют два вида зрения – центральное и периферическое. Ну, это вы проходили… – он чуть сбился с лекторского тона. – Первое – главное, а боковое отвечает за пространственную ориентацию и расширение кругозора. У мужчин в генах зашита охота… ну, или война, что сходно, и эволюция закрепила за нами именно центральное зрение, дабы легче фокусироваться на одной цели. У нас даже развилось так называемое туннельное видение – это, когда в поле зрения находится какой-то один предмет, а всё остальное размыто. У женщин же, хранительниц и берегинь, главенствующим стало как раз боковое зрение, чтобы, будучи в дозоре, вовремя заметить опасность. Кстати, длинная «лебединая» шея им нужна для того же. Можешь себе представить – у девушек, хотя и не у всех, периферическая видимость достигает ста восьмидесяти градусов! И это – не поворачивая головы! Поэтому, – папа издал смешок, напуская мелкие клубы дыма, – прекрасному полу не нужно пялиться, усиленно рассматривая мужчин. Девушке достаточно глянуть, даже искоса – и она увидит тебя всего. И сразу.