Евгений Красницкий - Отрок. Богам — божье, людям — людское
Осьма, пользуясь тем, что Анисим на него не смотрит, покрутил пальцем у виска и развел в стороны руки, как бы говоря: «Я сделал все, что мог». Алексей проигнорировал пантомиму купца и ободряюще кивнул бывшему десятнику.
— Вот и правильно. Я думаю, что плата с тебя будет такая же — отроков учить. Но не для себя, не только тех, кого в свой будущий десяток выбрать захочешь, а всех. И обмануть волхву не получится — сразу же заметит, что ты одних учишь тщательнее, чем других. Понял меня?
— Ну, конечно! И греха в том никакого не будет — христианское же воинство обучать станем!
Осьма вдруг остервенело зачесался и завил:
— Все, Леха, не могу больше, на себе рубахи досушим, поехали!
— Да не ползает по тебе никто, это ветерком волосья шевелит, зарос ты шерстю, как собака…
— Все равно! Поехали, а то один уеду!
— Ладно… собираемся.
Немного не доехав до Нинеиной веси, всадники приостановились.
— Ну, не передумали к волхве ехать? — спросил спутников Осьма. — Тогда разъезжаемся. Я быстренько, по краешку и в крепость…
— Да что ты, как тать в ночи: «быстренько, по краешку»? — Алексей насмешливо глянул на купца. — Не съест тебя там никто!
— И хорошо, что не съест, я невкусный, но зря глаза мозолить тоже не хочу… Ну, я поехал.
Алексей и Анисим проводили купца глазами, Анисим прокашлялся и спросил:
— Слушай, а чего это ты меня все перебивал? Осьма только что-то интересное говорить начнет и прервется, вроде оговорился… я только его спросить хочу, а тут ты влезаешь. Ты что, приставлен к нему, чтобы лишнего не сболтнул?
— Не те это оговорки, Аниська, не те! И никто меня в Осьмухе не приставлял, он и сам ни полсловечка лишнего не скажет. А если вдруг как бы оговаривался, да сам себя обрывал на полуслове, то это он от других мыслей нас отвлекал.
— Мудрено что-то ты сказываешь… как это «отвлекал»?
— А вот так!
Алексей махнул перед лицом Анисима правой рукой, словно ловил на лету муху, потом сложил ладони вместе, подул на них и раскрыл. На ладонях лежало кольцо от уздечки. Анисим округлил глаза.
— А… ты как это?
— Очень просто, ты же сам все видел: взял кольцо из воздуха. Тут только одна хитрость: не забыть на ладони подуть.
— Колдовство?
— Эх, Аниська, Аниська… колдовство. Да скоморохи еще и не такое показывают, что, не видал никогда?
— Не-а. Так не колдовство?
— Ох, ну что с вами делать будешь? Зрелые мужи, а как дети! Смотри: вот я держу в левой руке кольцо. Видишь?
— Ага…
— Но держу так, чтобы незаметно было, а правой рукой у тебя перед носом вожу — внимание отвлекаю. Ты на левую руку и не глядишь. Потом складываю ладони вместе, и кольцо оказывается между ними. Потом раскрываю ладони и… у тебя глаза выпучиваются! Понял?
— Хитро! Надо бы запомнить, дочек повеселю!
— Повесели, повесели… вот так и Осьма!
— Что Осьма? — озадаченно спросил Анисим.
— Ты уже забыл, с чего разговор начался?
— Нет, помню, только кольцо-то тут причем?
— М-да, Аниська, не зря тебя Настена… Я тебя отвлекал от руки, в которой кольцо держал?
— Отвлекал.
— Так и Осьма нас своими оговорками, якобы случайными, отвлекал от мыслей, по которым разговор краем скользнул. Ты варежку раззявил на оговорку, значит, от той мысли, которую Осьма скрыть хотел, отвлекся. Вот и все!
— Так что же, выходит, что ни одному его слову верить нельзя? Обведет, обманет?
— И в чем же он тебя обманул?
— Ну… не знаю. Но обманул же?!
— Не знает он! А такую пословицу слыхал: «Не хочешь, чтобы врали — не спрашивай»? Ты что, поп, чтобы перед тобой исповедоваться?
— Нет, но как-то нехорошо…
— Не хорошо в чужие дела нос совать! Прищемить могут, а то и оторвать… вместе с башкой.
— Это верно…
Некоторое время ехали молча. Алексей искоса посматривал на бывшего десятника, а тот молчал, углубившись в какие-то свои мысли. Наконец, когда впереди уже показались дома Нинеиной веси, Анисим, неожиданно робким голосом, попросил:
— Леха, ты это… не оставляй меня с волхвой одного… боязно как-то…
— Ну что ж вы, как дети малые? Один мошкары боится, другой… Видал я всяких кудесников! Вон, у половцев колдуны — глядеть страшно. Вид страхолюдный, амулетами с ног до головы увешан, завывает, аки зверь лютый, а ближе посмотришь — человек, как человек: кровь, как у всех, смерти боится, как все, и помирает тоже, как все. Нет, волхва, конечно мудра и умениями многими владеет… даже и вообразить-то, что ей ведомо и доступно, простому человеку невозможно, но человечину-то не ест, кровь не пьет. Ты, кстати, ее боярыней Гредиславой Всеславной величай. Что еще?.. Не крестись при ней, по старине вежество блюди, да ты и сам понимать должен…
Бурей и СучокЭй, кто-нибудь!!! Ох… Эй… Всех убью, один останусь… Эй!!! Ох… Против обыкновения, никто не нес Бурею рассола, никто вообще не являлся на его крик! При тех порядках, которые завел у себя в доме обозный старшина, это было чем-то, вроде начала конца света и совершенно не укладывалось в голове, тем более в голове, трещавшей с похмелья.
— Да что ж такое-то? Ох… Эй!!! Ох… Уй… Поубиваю… и сам убьюсь…
Со двора доносились звуки какой-то суматохи, потом, словно по покойнику, запричитал женский голос. Бурей прислушался… нет, вроде бы не по покойнику… но причитает… Собака еще гавкает… как-то непонятно гавкает…
— Гр-рр… Ох… С-сучок, зараза… Мелкий, мелкий, а пьет… как будто насквозь через него протекает…
— Лестницу, лестницу несите! — донеслось со двора. — Да не ту! Эта короткая!
— На кой вам… Ох… лестница? Бурей на всякий случай огляделся — не на сеновале ли он заночевал? Нет, на своей постели. А зачем тогда лестница?
— Э-э-эй!!! Ох… не успею поубивать… так сдохну…
— Дурак!!! — донеслось с улицы.
— Что-о-о? Да я тебя… Гр-р-р… Ох…Бурей попытался встать, но его повело в сторону, он запнулся за что-то и повалился на пол.
— Дурак!!! Уронишь!!! — снова раздался тот же голос.
— Так уже ж уронили!!! — взревел Бурей. — Мать вашу так-растак… Ох… Да помогите же кто-нибудь!!!
— Не-а! — донеслось со двора. — Без лестницы не выйдет!
— Да на кой вам… Ох… Ну, я сейчас выйду… я сейчас так выйду! Вот только сапоги надену…
Сапоги никак не желали попадаться на глаза… перед глазами вообще плавала какая-то муть, а свет, проникавший через волоковое окошко казался ослепительным до боли. Бурею вдруг стало жалко самого себя до слез — лежит тут один, всеми позабытый, и сапоги, стервецы, куда-то смылись… наверняка сговорились промеж себя…
— Ну, я вам, задрыги, каблуки-то… Ох… поотдираю, только попадитесь!
Бурей приподнял край свесившегося одеяла и заглянул под лавку. Оба сапога, перемазанные в навозе, обнаружились там… воняло от них… Бурей ощутил подкатывающую дурноту, но полностью прочувствовать ее не успел, через окошко долетел, теперь уже женский, голос:
— Ты куда заглядываешь, охальник?!!! Ты куда глазищи свои…
— Э? — удивился Бурей и торопливо опустил приподнятый край одеяла.
— Да чего у тебя там смотреть-то, коровища? — донеслось из окошка.
— А-а-а! — Бурей расслабленно ссутулился. — Так бы сразу и говорили… Ох…
— Глаза твои бесстыжие! И рожа у тебя гнусная!! Жеребец стоялый!!!
Сквозь ругательную бабью скороговорку стали прорываться звуки воспитательного физического воздействии и, совершенно непонятно почему, участия в этом воздействии дворовой псины.
— Гы-гы-гы-ы-ы! Ох… Не там искал, дурень… Ох… Сапоги-то здесь спрятались… Бурей снова попытался подняться на ноги, но получилось только на четвекреньки, зато поле зрения расширилось… — Э? А это… зачем? Наискось через горницу разлеглась искомая холопами лестница.
Путь до двери сегодня оказался примерно впятеро длиннее, чем обычно, раз в десять продолжительней по времени, и многократно труднее и опаснее. Как так получилось, для Бурея осталось совершенно непостижимым, но проклятая лестница попалась по дороге раз пять или шесть, и дважды, при этом, так ловко подставляла ему подножку, что он один раз просто упал, а во второй раз, пытаясь сохранить равновесие, добежал до стены, оборвал с нее висевший на колышке в углу медвежий тулуп и упал только после этого. Тулуп накрыл обозного старшину с головой, тот поворочался в темноте, несколько раз треснулся лбом и похолодел от ужаса — стены были со всех сторон сразу! Бурей еще повозился, осознал всю тщету своих усилий найти выход, длинно и тоскливо простонал, потом пристроил голову на согнутую руку и уснул.
Проснулся Бурей от удушья. Под тулупом было жарко, как в бане, воняло чем-то до предела мерзостным, глотка аж скрипела от сухости, а в голове бил копытами целый табун коней… или два табуна? Рука, исполнявшая роль подушки, затекла до полного онемения, а глаза не желали открываться ни в какую. То есть, веки-то поднимались, но ни одного, даже самого махонького, лучика света зрение не уловило.
