Юрий Маслиев - Месть князя
Возле отеля располагался английский банк с бронзовыми львами у входа. Здесь Михаил поменял небольшую сумму на китайские доллары, необходимые для мелких покупок и расчетов за небольшие услуги.
Оставив друзей в отеле, он пропадал где-то почти полдня и, появившись под вечер с массой информации, с порога номера коротко бросил:
– Собирайтесь, поедем в русский ресторан. Его часто посещают эмигранты из колонии белогвардейцев атамана Семенова.
Вскоре они уже катили на трех рикшах, которые предупреждали велосипедными звонками зазевавшихся прохожих, по авеню Жоффр. Несколько лишних лянов – мелких монет – добавили китайцам прыти.
В ресторане с довольно своеобразным и воинственным названием «Штаб-квартира» в торжественном углу в старом золоченом киоте висела тусклая икона Николая Чудотворца, рядом на стене – большой портрет царя Николая II, а под ним – две скрещенные сабли с Георгиевской лентой. Сводчатые окна и потолки напоминали притвор старого деревянного храма. В глубине зала возвышалась небольшая эстрада. На ней, картинно ломая руки, стоял престарелый и лысый, как бильярдный шар, с потрепанным лицом морщинистого мальчика певец во фраке, своей обшарпанностью, как близнец, похожий на чернеющий тут же рояль, на котором ему аккомпанировала почтенная матрона. Он пел на удивление чистым голосом романс «Вечерний звон».
– Партию «Бим-бом» Лопатин исполнял лучше… и гейш не хватает, – фыркнул Александр, вспомнив одну из выходок Евгения во Владивостоке.
В ответ тот, чувствующий себя в подобных заведениях как у себя дома, громко засмеялся.
Несколько грустных слушателей подняли захмелевшие головы, уставившись на необычную, облаченную с европейским лоском троицу. Многие из этих людей были одеты в разного покроя, часто – несколько поношенные военные френчи.
– Что! Пришли полюбоваться, как пропадает цвет российского воинства, бляди европейские?!. Любуйтесь, ваша работа! – Еще крепкий и широкоплечий, но уже достаточно выпивший, с багровым лицом мужчина в кителе, который раньше носили высшие офицеры, грязно, но виртуозно выругался.
– Помилуйте, полковник, здесь дамы… – с пьяной укоризной посетовал его собутыльник, кивнув на сидевших с ними женщин с потухшими глазами на помятых, пытавшихся скрыть опьянение лицах.
– Да и они пошли на хер! – Бывший полковник грохнул кулаком по столу.
На пол посыпалась посуда. Назревал скандал. Пьяный, злобно налитыми глазами уставившись на радостно ожидавшего потасовки Лопатина, стал подниматься из-за стола.
Почувствовав новое развлечение, способное развеять однообразие пустого вечера, большинство посетителей тоже подняли глаза на вошедших.
В лучшем случае недоброжелательство, если не более, сквозило во взглядах этих неблагополучных, озлобленных существ, потерявших все, что обычно привязывает людей к жизни, включая родину.
Лощеность вновь прибывших гостей раздражала их всех. И если своих, добившихся в новой жизни успехов, они кое-как терпели, а некоторых даже уважали (их успех давал хоть маленькую, но надежду и им самим), то посторонних же, как представителей чуждого мира, в лучшем случае ждало неприятие.
Это поведение закономерно для всякого слабого и больного общества. И если почти каждый слабый человек, не желающий напрячь силы в борьбе с препятствиями, стоящими на жизненном пути, в своих бедах винит всех кого угодно, начиная от самых близких людей и заканчивая любыми мелкими случайностями, не уставая повторять избитые штампы: вот если бы не это, то я бы… и продолжая жить из-за лени и слабости духа в этой сослагательности (если бы) неуспеха, то, проецируя эту отдельно взятую личность на целое общество, можно обнаружить закономерную сослагательность неуспеха любого социального движения, у истоков которого стоит это трагическое: если бы не то, то (уже) мы бы, тогда бы… Так и бывшие российские хозяева жизни продолжали обвинять в трагической судьбе своей родины всех: англичан, немцев, американцев, французов, жидов, турок, погоду, невезение, судьбу и даже Бога, но только не себя, не свою леность, пьянство, слабость, бесхребетность и развращенность, свое интеллигентско-российское «авось».
Нет, в развитии мировой цивилизации «авось», как и в жизни каждого отдельного человека, не проходит. Поэтому и сменяются различные социальные формации новыми, молодыми, более жизнестойкими, которые, достигнув в своем развитии апогея, развращаются (такова склонность человеческой психики), начинают в своем сибаритстве забывать, что не только новые победы, но даже стабильность выковываются в борьбе и тоже терпят крах, уступая место опять новым формациям, со слезами повторяя это трагически-сослагательное наклонение – если бы не…
За время учебы во Франции эти мысли часто посещали Михаила. И сейчас он на этом маленьком огрызке бывшей России имел возможность убедиться в правильности своих умозаключений.
«Философия философией, но вступать в драку не входит в наши планы, – думал он, встречая враждебные взгляды, хотя и не сомневался в конечном результате, – а переломить обстановку все-таки придется кулаком…»
К счастью, скандала не произошло.
– Михаил! Штабс-капитан! Муравьев! – из глубины зала раздался хрипло-прокуренный, но довольно громкий, чем-то знакомый голос, а следом появился и хозяин этого голоса.
Напрягая память, Михаил с трудом узнал в этом штатском, хотя и немного постаревшего, но еще крепкого и подтянутого капитана Крылова, которого они в девятнадцатом под Челябинском спасли от жуткой смерти и которого впоследствии Лопатин чуть не пришиб за то, что тот во время боя перерезал со своими друзьями раненых красноармейцев в госпитале.
Сейчас, растянув в улыбке свои узкие губы и поблескивая льдинками глаз из-под пепельно-светлых волос, он направлялся к ним, широко расставив для объятий руки.
– Уймитесь, полковник… – бросил он затевавшему скандал багроволицему мужчине, – из-за водки уже на своих, на георгиевских кавалеров, бросаетесь. Я с ними в таких переделках был, что многим в этом зале и не снилось…
По-видимому, Крылов обладал здесь определенным авторитетом, так как сразу почувствовалось, что настроение общества изменилось, подобно графику температуры малярийного больного. Даже виновник конфликта, выпрямившись, промямлил что-то извинительное.
– Прошу к нашему столу! – Крылов хлебосольно, хозяйским жестом указал на стол, за которым сидела компания прилично одетых господ, хотя штатская одежда не могла скрыть их принадлежности к бывшему офицерскому корпусу.
– Познакомьтесь, господа! – Он отрекомендовал друзей сидевшим за столом: – Мои спасители!
Крылов вкратце рассказал о событиях восьмилетней давности, не забыв упомянуть о том, что только благодаря сведениям, доставленным группой князя Муравьева, была разгромлена крупная группировка и на длительное время приостановлено наступление красных.
С особой значимостью Крылов познакомил друзей с высоким, пахнувшим хорошими духами, в элегантном дорогом костюме человеком с гладко зачесанными назад блестящими волосами:
– Вертинский Александр Николаевич.
Было видно, что этот человек несколько разбалован вниманием окружавших его людей.
«Вертинский, Вертинский…» Когда-то эта фамилия была на слуху, но Михаил никак не мог вспомнить, где он ее слышал. Его выручил суетливо рассаживающий гостей Крылов:
– Это душа нашего измученного чужбиной общества. Его песни, его мастерство напоминают нам о трагической судьбе нашей Родины, нашей судьбе! – высокопарно заговорил он. – Во время войны в России он был самым популярным певцом. Александр Николаевич! – раздвинул Крылов в холодной вежливой улыбке свои узкие губы. – Просим вас, ради такой встречи… Исполните что-нибудь из своего.
Томно пошевелив пальцами в золотых перстнях, но тем не менее не жеманясь, артист согласно кивнул, вальяжно поднялся из-за стола и направился к сцене.
Вскоре послышался его негромкий, но выделявшийся своеобразной экзальтированной интимностью голос. Слова песни:
…Мне снилось, что теперь
В притонах Сан-Франциско
Лиловый негр вам подает манто,—
вызвали у Михаила легкую, незаметную ироническую улыбку, но изысканно-интимная манера исполнения, разнообразие интонаций, выразительность жестов покоряли…
Зал на мгновение затих, обрушившись затем шквалом аплодисментов. А Вертинский уже пробирался к своему столу.
Многие глядели на него завистливо – он жил лучше других эмигрантов и считался в Шанхае самым модным певцом.
А за столом уже царил неугомонный Лопатин, заказавший отбивные котлеты, много смирновской водки и пива. Он говорил громко, уверенно, раскатисто хохотал, рассказывал парижские новости, случаи из своей врачебной практики, фривольные приключения и скабрезные анекдоты.
