Лев Фридланд - За закрытой дверью. Записки врача-венеролога
С семьей же, мне кажется, будет труднее. Однако, это обстоятельство не должно удручат. Значит, тем плодотворней будет успех.
Семье нужно привить свою, семейную этику. На этот пункт надо нацелиться сильнее всего. Цинизму в словах, в поступках, ругани, скверному слову, открытой ссоре, неосторожной фразе должна быть объявлена война. Не только бумажная, резолюциями. А чем-нибудь более действенным. Надо как-то суметь указать взрослым, что рядом с ними всегда находятся дети. И у этих детей огромное и жадное любопытство, сексуально обостренное.
Значит, семью надо подготовить и не оставлять ее беспомощной лицом к лицу с вопросом полового воспитания. Если есть семьи, для которых даже не возникает такого вопроса, то необходимо им показать его наличие.
Консультации по охране детства и материнства существуют. Почему при них не создать консультаций по половому просвещению ребенка?
В Германии, например, такой работой занимается Общество борьбы с венерическими болезнями. Во Франции это делает Лига санитарной и моральной профилактики. В Америке всюду, во всех штатах, есть огромное количество «групп для обучения родителей»: эти ячейки связывают отцов и матерей с воспитательным аппаратом и ресурсами государства.
Надо и нам подумать над этим. Следует во что бы то ни стало добиться, чтобы семья и школа не мешали, а помогали друг другу. И тогда домашнее воспитание, дом, семья, дадут вместе со школой не изломанных эротиков, а прекрасный материал для нашего будущего.
Среда обезвредится и уже обезвреживается своими методами. Все они сводятся к насаждению внутри ее самодеятельности и к переключению сексуального порыва в стимулы творчества, труда, коллективности и товарищеской дисциплинированности.
Правильное половое воспитание и просвещение есть одна из вех биосоциальной установки детства. Оно не только убивает детский венеризм или вообще венеризм. Оно создает и удачную нам смену.
Мне припоминается сейчас один посетитель амбулатории. Это был человек деревни. Его курносое лицо с рябинками всегда улыбалось. Мои слова никогда и никем не выслушивались так почтительно, как им. Он поспешно соглашался со мной во всем. И извинялся предо мною кстати и некстати.
Когда я однажды пришел к положенному часу в амбулаторию, он уже сидел у двери одним из первых. Но увидал я его в кабинете только к концу приема.
— Где вы были до сих пор? — удивленно опросил я. Он, конфузливо улыбаясь и ломая в руках шапку, сказал:
— Я могу и погодить. А они все спешат, просят: «уступи». Ну, я и уступаю. Они люди хорошие, просят ласково.
Он обнажил заболевшее место.
— Извините, гражданин доктор, вот какая гадость пошла.
Характерные признаки гонореи были налицо. Течь, боли, воспаление. Когда я объяснил ему, что у него за болезнь, он пробормотал торопливо, с извиняющейся улыбкой.
— Совершенная правда, гражданин доктор, такая уже болезнь. — А потом добавил медленно и задумчиво:
— Скажите на милость, а какая была молодая да хорошая барышня!
Он был крестьянин и имел в деревне крошечное хозяйство и семью из жены и четырех детей. Достатка не было. В навигацию он отрывался от земли и приплывал к городу на огромной барже с грузом дров. Узкими каналами втягивались в паутину улиц эти сонные деревянные чудовища, а потом, подталкиваемые шестами, притыкались где-нибудь на Обводном или на Фонтанке к неуютному граниту набережной.
Он охотно говорил мне, что такое шкипер, что такое клепаная баржа и сбитая, чем они разнятся, и с гордостью подчеркивал, что он ездит на клепаной. Еще говорил он мне о том, как ведут учет бесконечным штабелям дров.
Рассказывал он мне и о деревне. От всех его слов о доме и хозяйстве веяло монотонностью и скукой, и когда он говорил про овин, про плетень, которые разваливаются, про свою бабу, вечно болеющую нутром, про керосиновую лампу без стекла, про полати, я понимал, какую опьяняющую силу представлял для него город, с его улицами и «барышнями».
— Где же вы с ней познакомились, с этой барышней? — опросил я. — В пивной?
— Совершенная правда, — поспешно согласился он. — Это уж известное дело. Четверо нас на барже. Взяли мы в конторе денег и пошли к Балтийскому вокзалу. Хорошая там есть пивная, с музыкой. Взяли мы пару пива, другую. Против меня сидят барышни — чистенькие, красивые, в шляпках. Оченно уж, извините, хорошая да молодая. Куда нашим деревенским до них. Дикость у нас, ей Богу, как поглядишь: бабу от мужика не отличишь… Одна как глянула на меня, так у меня дух захватило. Эх, думаю, вот такую красу только бы раз в жизни обнять! Сам глаз отвести не могу от нее. А она смотрит так, точно по душе сказать что хочет. Выпил я еще, осмелел…
— А вы знали, кто она? — спросил я, когда он окончил свой рассказ.
— Знал, она гулящая.
— Как же вы не подумали, что вы делаете? — упрекнул я его. — Ведь она вас не знает. Вы видите ее в первый раз. Вы купили ее тело. Может быть, она из нужды пошла к вам, может быть, она безработная, одинокая. Вам было сладко, а для нее это было, быть может, мучением, издевательством. Как же вы, человек хороший, как будто бы, так поступили?
Он покраснел так, что рябины исчезли.
— Совершенная правда, — сказал он, моргая глазами. — Верно, гражданин доктор. Вот он человек какой бывает! Прямо животное. Да я не один, товарищи тоже взяли, И у всех такие хорошие, пригожие были барышни, видные из себя.
Он выполнял все предписания. Курс лечения заканчивался. Одновременно заканчивалось и пребывание баржи в городе. Наконец, я отпустил его. Он был вполне здоров.
Ранней осенью я увидел его снова. Он уже никому не уступил очереди и вошел ко мне, как старый знакомый, Улыбка сохранилась у него на лице прежняя.
История повторилась. Совпадение обстоятельств было поразительное. Фон событий — опять пивная. Опять неотразимый соблазн женщин города. Даже факт заражения не ослаблял его восхищения перед объектом мимолетной любви. Она оставалась для него глубоко волнующим даром существования.
— Это уже совсем нехорошо, — сказал я ему, производя какую-то манипуляцию. — Как же вы не думаете о своем здоровье? Вы просто неисправимы.
Он заморгал своими светлыми ресницами.
— Так точно, гражданин врач, совсем это нехорошее дело получается. Знаете, жизнь наша темная, тяжелая. Какая у нас жизнь! Мерзнешь на барже, работаешь, как скотина. Зиму тоже работаешь на ремонте, в доках. В деревне тоже работы вдоволь. Темнота, никуда к вечеру с полатей не подашься. Вот, хотя бы взять, к примеру, город. Приедешь, пойдешь спервоначалу в клуб водников. Висят портреты, разные картинки про международный буржуазиат, про капитализм. Книжки лежать. Свету много, а скучно. Музыки нету. Пива не дают. А душа требует. Ну, и ослабнешь духом, значит, идешь туда, где музыка.
Уже наступили первые морозы, когда мы снова расстались.
— Ну что, опять придете? — спросил я на прощанье.
— Совершенно верно, не надо бы приходить, — сказал он, осклабившись. — Будет, теперь зарок дам. Только выстоять бы, — добавил он с оттенком сомненья. — Очень уж барышни тут замечательные.
Была зима. Снег плотно жался к земле, дома заиндевели. Каждый день люди в тулупах кололи лед на тротуарах и чистили улицы.
Затем пришла весна, робкая, неуверенная. Шли дожди. Моросило. Потом налетел теплый ветер. Черные, с влажным блеском стволов, деревья гнулись и шелестели ветками. В просветах облаков небо иногда сверкало чудесной синью. Порою дни бывали совсем жаркие. Тогда улица сразу наполнялись людьми, бегущими во все стороны.
Каналы вздували ледяную кору. Вскоре у гранита зарябила вода, а потом пошли гурьбой полыньи. Невидимый пар подымался к небу. Последние кучки снега становились грязными, ноздреватыми.
Забор против моего окна стал лохматым и влажным, а земля — черной.
Возвращаясь домой, я видел на Фонтанке, неподалеку от Аничкова моста, ярко-желтые горшки и кувшины в нишах набережной. Среди грязи они восхищали глаз свежестью своих красок. А около неподвижно дремали лодки.
И вот, он снова пришел ко мне. Его лицо было глупо и сконфуженно, и он улыбался виновато.
Опять я услышал ту же историю. Опят героиней была в ней женщина улицы. Опять лечил его. И опять мы расстались, — совсем недавно.
Все это напоминало мне в конце концов средневекового короля Сигизмунда. Шкипер рассказывал о себе, а передо мной встал этот «коронованный поклонник красивых женщин в переулке», как величала его хроника тех времен. В каждом городе этот помазанник Божий, император-повеса, прежде всего отыскивал дом терпимости. Это был всегда его первый акт государственной мудрости при посещении верноподданнических центров.
Сигизмунд вовсе не был уникумом. Карл Смелый, например, был тоже любителем аналогичных приключений.
