Юрий Власов - Соленые радости
– Где напечатал?
– В «Теории и практике спорта».
– Вот шельма, а ведь высмеивал нашу тренировку.
– Обобрал! Присвоил! У него ученая степень, у него книги. И он будет решать нашу с тобой судьбу. А мы?! Мы?!. Жарков вывел Каменева из сборной. Сашка еще мог года два-три выигрывать, ему бы поправить тренировку. Омолаживал сборную? Сашка умнее, а это для Жаркова уже недостаток. Что ухмыляешься? Он ведь под тебя клинья бьет. Всех убеждает, будто ты износился. Возьмут на чемпионат второго «полутяжа», и не выступать тебе! Что ты без условий тренировки сборной? А ты ему графики объяснял. У меня кровью сердце обливалось, когда он по нашим тренировочным тетрадям рыскал. Мы всю жизнь шли к этим тренировкам, мы искали, а кто мы?
– Общие принципы это еще не тренировка. Нужны выкладки. А эта методика не универсальная. Определенному типу нервной системы она вообще противопоказана. С повышенной нервной возбудимостью, например. И уж во всяком случае она только для атлетов экстракласса. Всей жизнью надо быть подготовленным к подобным нагрузкам. Иначе они сомнут, задавят… Ноги не массируйте. Подождите, перевернусь. Спина затекла. А ноги-то ничего. Если бы. руки были такими. Забиты лапы…
Поречьев набрасывает мне на ноги простыню и начинает осторожно встряхивать бедра. Мышцы грузно раскачиваются.
– Ноги в большом порядке. Смотри… – Поречьев выщупывает крепление мышцы.
Я смеюсь, цитирую Овидия:
«…чтобы оставаться здоровым, страдание надо нести».
– Рекорд докажет, последствия эксперимента временны. Думаешь, не понимаю, что мы влипли с этим турне? Ни один человек в твоем положении не способен выдержать и доли того, что ты хватанул. Уже одно это доказывает, что ты в порядке, что последствия экстремальной тренировки обратимы. Ты готов к борьбе.
Слова усыпляют. Покачиваюсь под мерными движениями рук. Приятные слова.
– Гриф поближе к себе, – говорит Поречьев. – А там все решит экспрессия чувств.
Лениво ловлю слова. Так же лениво раздумываю: «Значит, видит, что со мной. Видит не только по спаду результатов и недомоганиям. Плохо я скрываю свои чувства. Он заметил, Ингрид заметила…»
Поречьев знает мышцы. Он осторожно снимает нагрузку с самых важных участков. При всем том массаж легкий, спокойный. Я улыбаюсь.
Поречьева подбадривает моя улыбка, и он говорит, говорит…
Вглубине сознания я настороже. Любая тревога или сомнения – пусть совсем невинные – насторожат мышцы-антагонисты. И я стерегу все мысли. Я забегаю вперед мыслей. Сегодня я не смею терять ни грамма усилия.
– Если это и риск, то я к нему подготовлен, – говорю я. – Я не новичок, с которого требуют больше, чем он может. Это мое дело. Я к нему подготовлен. Срыв исключен.
Я лежу на диване. Приемник наигрывает вальсы.
Жизнь очень крепко засела во мне. Чистотой каждой мышцы убеждаюсь в этом.
Думаю о Харкинсе. Разве я могу сравнить свои мышцы с теми, какие были у меня в тридцать лет! Я «восстанавливался» мгновенно. Сон, тренировки ощутимо вливались в меня строем новых мускулов. Теперь я, кажется, весь помечен «железом». А ведь Харкинс работал в сорок пять! И я не мог ручаться за исход ни одной встречи с ним! Он умел накормить соперника.
В Берлине Харкинсу было тоже несладко. Правда, после жима и рывка он отыгрывал у меня двенадцать с половиной килограммов. Его поздравляли – никто не сомневался в его успехе. Но я-то себя знал. Я потому и выиграл, что знал. Тут дело не в исключительности-- просто это надо самому испытать. Харкинс загонял себя под веса, каждый из которых грозил новой травмой. Ведь годом раньше в Вене он повредил позвоночник. И эта травма могла повториться.
Мы оба были на пределе. Чтобы отыграться, я должен был толкнуть вес на пятнадцать килограммов выше своего личного рекорда. Я боялся за кисти. Когда-то в подвороте я опоздал и штанга буквально воткнула мои локти в бедра. Левая рука опоздала больше, удар в основном пришелся на ее кисть. Тогда все обошлось. А вот трехкратный олимпийский чемпион Ямабэ на моих глазах сломал кисть в толчковом движении – тоже опоздал с подворотом. И у Ганса Шрейнера на правой кисти тоже нарост величиной с грецкий орех – костная мозоль после перелома. С тех пор я всегда бинтую кисти.
На Берлинском чемпионате я загнал вес на пятнадцать килограммов выше своего личного рекорда. Это обеспечивало преимущество в два с половиной килограмма в сумме троеборья. С равной суммой я не мог выиграть: я был тяжелее Харкинса. И вот в момент, когда я должен был ударить гриф грудью, я понял: движение холостое. Повторение допускается, если гриф не успел оторваться от груди. Я успел погасить движение, не сняв гриф. Я перевел дыхание и послал вес на прямые руки. Все было сделано чисто. Но Мэгсон подал протест в апелляционное жюри. Он утверждал, будто я снял штангу с груди. Может быть, он увидел то, что ему очень хотелось увидеть. Стейтмейер объявил перерыв на пятнадцать минут.
Даже дыхание свое помню, глаза помню, сиротливость раздевалок помню. Скучные минуты! Я сидел в раздевалке. Мне не хотелось -шевелиться. Старый Трэй был тогда президентом Международной федерации тяжелой атлетики. Нельзя сказать, чтобы он питал к нашей команде слабость, но именно он настоял на отклонении протеста Мэгсона.
Наши ребята были в зале. Все были в зале, кроме меня и Поречьева. Публика требовала от жюри победы для Харкинса.
Потом на банкете Мэгсон подал в знак примирения руку. Я протянул навстречу рюмку. Мы чокнулись. Харкинс проворчал через весь стол, что «Мэгсон зря затеял всю эту кутерьму». Наш переводчик громко перевел это для всех.
Харкинс отличался грубостью. Ему ничего не стоило пинком вышибить из раздевалки репортера или нахамить болельщику. Харкинс сказал, что выиграл бы у меня, если бы знал, как я плох, но больше у него такой возможности не будет.
От всей той истории остался гадкий привкус. Я увидел, как радуются твоей неудаче, как просто может быть смыта память побед и усилий, и какова цена всех этих побед и усилий в глазах зрителей. Я побывал на спектакле. Всего лишь на спектакле – эта мысль потрясла. Зрелище! Азартное зрелище! Случайный проигрыш мог превратить смысл большого поиска, лишений, борьбы в ничто. И тогда я стал догадываться, почему были так бесцеремонны с публикой и партнерами по «железу» великий Торнтон, Бешеный Харкинс, знаменитый средневес Теодоро Муньони и трехкратный олимпийский чемпион Шёстэдт. Я не оправдывал их. Но знать, что ждет тебя, и все же не жалеть себя, оставаться атлетом – отравленное счастье. Гнать себя на результаты, которые иссушают силу, которые лишают соперников права быть атлетом, гнать себя в беспощадность этой спортивной жизни и быть добродетелью они не могли. И тогда я впервые понял этих ребят. Нельзя сказать, чтобы они расчетливо мстили. Но что они презирали славу, которой поклонялись зрители, – это факт. И я знал уже, какую славу они презирали. Славу, которая была пустотой и обещала лишь пустоту будущего. Да, спорт велик, но противоречив…
Разве я здесь только оттого, что хочу быть всегда первым, и мне плохо оттого, что не хочу никому уступать своей славы?
Разве это так просто отказаться, уйти? Разве не целый мир в этом отказе? И можно ли так просто оторвать себя от него?
Сколько же у меня слов! И еще нет человека, которому я открыл бы свои слова. Неужели мне всю жизнь одному нести эти слова?
Я не могу быть и «железом», и тенью себя, и мишенью, и жизнью самых нежных слов…
В памяти своей я ласкаю руками волосы Ингрид, слышу звон этих волос, насыщаюсь запахом ее кожи… Запах свежего утра. Ее волосы пахнут утром…
Колышутся ветви деревьев. Подсыхают тротуары, крыши, земля. В ясную даль отодвигается город. Тротуары разгораживают город. Ни на одно мгновение не редеет толпа.
Настраиваю приемник на музыкальную программу. Снова просматриваю утренние газеты. На последних страницах сообщения о моем выступлении.
«Рекорд должен зацепить, – думаю я о себе, – и обязательно. И эти дни не бессмысленны. Все, что со мной случилось, это не отрицание цели, а неизбежное в таких случаях состояние. Как может быть гладким путь в неизвестное? Я здесь первый. Тот первый, у которого все – исключение»…
Еще раз перебираю в памяти подробности неудачных попыток в Тампере и Оулу. Память обострилась и скопила множество ненужных мелочей.
Расхаживаю по номеру, разглядываю себя в зеркало: Надо побриться. Мне важно все – даже внешняя подтянутость. Во всем должна быть моя убежденность. Иду в ванную. Намыливаю помазком щеки, бреюсь. Надо сказать Цорну, чтобы горничная выгладила брюки и галстуки.
До чего ж запали щеки! Еще немного и окажусь в новой весовой категории – первом тяжелом…
И все же Хенриксон очень похож на фра Гортенсио Феликса Паллавечино. Но ведь Хенриксон другой? Он совсем не тот страдающий фра Гортенсио Феликс Паллавечино. Чему верить: словам Гуго или наваждению портретного сходства?..
