Андрей Букин - Пара, в которой трое
Нас закулисные переговоры подхлестнули. Мы хорошо провели тренировку и так на ней откатали произвольный танец, как мне мечталось прокатать его весь год. В конце сезона всегда трудно, но тут такая пришла свобода, такая легкость в ногах. Наш стартовый номер оказался последним. Обычно мы редко завершали турнир. И вдруг – последние наши соревнования – и мы их закрываем! С последним тактом музыки я поняла – победа!
Андрей. Чемпионат мира – это не Олимпиада, здесь своя кухня. Здесь можно договариваться, тем более прецедент имеется: олимпийские чемпионы уже проигрывали сразу после Игр. Считается, что таким образом открывается новая эра, рождаются новые звезды.
Я считал принципиальной ошибкой отправить на чемпионат мира арбитра Анну Шарашкину, прежде судившую небольшие международные турниры. Устроив борьбу между двумя советскими дуэтами, она могла невольно позволить в этой драке сделать вторыми канадцев Тресси Уилсон – Роберта Макклоу а может, и первыми – такие случаи бывали. Если бы мы дали повод усомниться в себе или выступи чуть слабее Марина с Сережей, неизвестно, кто с какими медалями возвращался бы из Будапешта.
В газетах писали, комментаторы вещали, что у Марины и Сережи изумительная техника и легкий конек. А за счет чего он легкий? Легкий конек достигается облегченной техникой, в которой нет сложных элементов. Ехать на красивой дуге – одно, а делать элементы на большой скорости – совсем другое. Но зрителю, как и малоквалифицированному судье, легче смотреть на технически простое упражнение, чем разбираться в сложном элементе.
Я остался недоволен нашим выступлением в Калгари. Мне даже радоваться не хотелось, когда мы получили медали. Потому что в произвольном танце присутствовала «грязь», потому что за день до него мы показали не лучший вариант оригинального танца. Но все искупил чемпионат мира. Точку я поставил стопроцентную.
Как говорила Татьяна Анатольевна, последний год мы со своими характерами мешали постановке, все время влезали в ее работу и так придирчиво ко всему относились, что ей надоели.
Последний год – для меня самый тяжелый за всю спортивную жизнь. Прежде всего потому, что мы все давно уже жили «в разных квартирах». Два года Тарасова и Наташа делили шоу. Я понимал, сил у Татьяны Анатольевны осталось только на постановки, заниматься ежедневным вычищением программ она уже устала. Тем более что это неблагодарное нервное дело, постоянно вызывающее споры со спортсменами. Последние два года я сам взвалил на себя эту работу.
Наташа. В последнем турне нас прекрасно принимали. Чаще всего закрывали программу или мы, или Катарина Витт. По очереди. Она суперзвезда, и впечатление, что мы все при ней, как свита. Хотя те, кто понимают в катании, видели – Катарина не напрягается. Да и зачем ей это? Она выйдет, постоит на середине катка – народ уже сходит с ума. Чтобы мне устроили овацию, я должна полностью выложиться, ей же достаточно только прокатиться мимо трибун. Но Катя, так мы все ее называем, не баловень судьбы, два раза на везении олимпийским чемпионом в фигурном катании не станешь.
В последнем турне выступали мы в Западной Европе, и всюду за нами ездили две девочки-бельгийки Жоэль и Николь Тангле. Шесть лет они всюду нас сопровождают, знают и любят нас, как никто. Старшая – ровесница Андрея, младшая – моя. Я не думаю, что у них много денег, потому что они приезжают на скромной машине – самый дешевый транспорт в Европе. Все фигуристы их уже знают. Младшая носит прическу, как у меня, заранее спрашивает: «А что ты сделаешь на следующий год?» В Бельгии мы побывали у них дома, познакомились с их родителями. Жоэль и Николь приехали в Париж на последнее наше показательное выступление и плакали беспрестанно. Особенно переживала младшая сестра. Я и сама вся изрыдалась: Париж, стадион Берси, никогда я больше вас не увижу.
Мы договорились, что, если нам в Москве устроят торжественные проводы, я пришлю им вызов. Но потом мы решили не принимать участие в этой похоронной церемонии.
Часть вторая Наташа и Игорь
Игорь без Наташи
Невский проспект
Твои глаза уютно сини,
Морщины – шрамы долголетья.
Ты жизнь прошла, свое столетье,
Об этом Бога мы молили.
Ты в душу впущена без стука,
Когда она теряет силы,
В твоих ресницах дрожь осины
Тревожной радости за внука [1] .
Начну так, как все обычно начинают автобиографию: я родился 14 ноября 1953 года в городе Ленинграде, в семье, как раньше говорили, служащих. Я младший ребенок. Володя, мой брат, старше на четырнадцать лет, он родился перед войной, в 1939-м.
Мама, хотя и называлась «из служащих», но жизнь посвятила детям. Какими-то урывками работала до войны. Потом война, эвакуация, пять лет работы в Ивдельлаге. Мама родила Вовку в восемнадцать лет, значит, в 1953-м ей уже исполнилось тридцать два года. По тем временам такой возраст считался уже слишком большим, чтобы заводить ребенка.
У меня сохранились ясные воспоминания о последней ее работе, когда она добирала крохи стажа для получения пенсии. Мне нравилась ее должность, хотя я и стеснялся о ней рассказывать приятелям, уж очень непрестижное место она занимала. Но оно для меня представляло буквально кладезь удовольствий. Мама работала микшером в кинотеатре. Микшер – человек, который убавляет и прибавляет звук. Зато я мог ходить в кино сколько хочу. На балконе стоял ее микшерский пульт всего с одной рукояткой – громче и тише. Я приходил к маме смотреть кино, садился на балкон и независимо от того, сколько зрителей собиралось в зале, выставлял звук по последнему ряду, чтобы самому хорошо слышать. В кинотеатре, не переставая, шел поток жалоб, требующих сделать звук потише, но я не сдавался. А некоторые сцены, которые мне нравились, их я мог как минимум смотреть по три раза: прежде всего те, где поцелуи, вздохи, слезы, их звучание я еще микшированно прибавлял. Моим любимым фильмом был «Фанфан-тюльпан», а в нем вздохов хватало.
Отец у меня на первый взгляд казался простым рабочим, но его предприятие носило гордое название «СпецСМУ управления культуры». Впрочем, у нас в те годы каждая вторая контора называла себя «спец». В чем заключалось папино «спец», я понял позже, и это вызывало у меня настоящую гордость. Папа, будучи бригадиром электриков, занимался ремонтом электрооборудования во всех театрах и концертных залах Ленинграда. А так как даже такие знаменитые театры, как театр имени Комиссаржевской или Ленсовета, дошли до состояния полной трущобности и проводка в них не менялась, скорее всего, с момента строительства, то есть с дореволюционных времен, то во всех этих элитных театрах папино спецподразделение занималось установкой новых проводов, розеток и выключателей. Но не только в театрах работал мой папа, он устраивал иллюминацию по праздникам на Дворцовой площади и даже занимался освещением правительственной трибуны. Это кое-чего да значило. Только спецорганизации могли доверить установку прожекторов на вождей.
Папа был электриком по призванию, поэтому до сих пор в нашей квартире в Ленинграде сохранилось одно из важнейших его приспособлений: когда входишь в туалет, лампочка зажигается сама, а на пластмассовой дощечке, прикрепленной к двери, контуром им был высверлен силуэт мамы, сидящей на унитазе, – и эта табличка, когда закрываешь на щеколду дверцу, загоралась и мигала, что означало – туалет занят. Мама этой таблички очень стеснялась. Или открываешь в комнате шкаф, а в нем зажигается лампа. До сих пор все эти папины чудеса техники работают.
В 1960 году мы перебрались в Куйбышевский район Ленинграда и поселились на Владимирской площади – это центр города. Мама работала на Невском в кинотеатре «Октябрь». Сейчас он называется очень красиво, как в старые времена, «Паризиан», и находится на пересечении Невского с Литейным проспектом и Владимирским проспектом. А до переезда на Владимирскую мы обитали в коммуналке на Петроградской стороне. Там я и родился, на Пионерской улице, недалеко от Дворца спорта «Юбилейный». И крестили меня во Владимирской церкви, что стоит напротив «Юбилейного». То есть все – и тело и душа – с рождения оказались около искусственного льда. От папы скрыли, что меня понесли в церковь, мама с бабушкой проявили инициативу. Но, скорее всего, папа был в курсе, а утверждал, что его обманули, чтобы я не подумал, будто он, коммунист, согласился с таким антисоветским решением.
За Владимирским собором, рядом с которым мы поселились, раньше находились двухэтажные монашеские кельи. Владимирский собор недавно вновь открылся для прихожан. Довольно долго в нем находился завод по ремонту печатных машинок. А кельи перестроили в квартиры для работников культуры. Надстроили их, клетушки-комнатки образовали квартиры минимум в десять квадратных метров, максимум – сорок, а надстроенные этажи дали строителям этого дома. В этом необычном доме без лифта мы получили пятый этаж, на который мама в восемьдесят лет до сих пор ежедневно поднимается. Получение новой квартиры в советское время – неописуемое счастье. Но несколько лет мы жили в абсолютно пустых комнатах, не было денег на покупку мебели.
