Елена Петушкова - Путешествие в седле по маршруту "Жизнь"
Я попал в дом, где знаменитого русского конного тренера Михаила Лакса зовут папой или дедушкой (отцом он приходится Анне Михайловне, супруге Георгия Тимофеевича, тоже избравшей профессию ветеринара), а известных жокеев братьев Лаксов — Колей и Толей (либо соответственно дядями), легендарного же наездника Ратомского — дядей Витей, присовокупляя к имени этой роскошной личности множество анекдотов. Ну, скажем, дядя Витя получил приказ свыше отправить любимую его кобылу Вестницу в завод. Дядя Витя тотчас отправился с ней в Ростов, где обогнал всех тамошних звезд, потом, с тем же успехом, в Одессу и еще куда-то и после всего послал в завод Вестницу, но… изображенную на фото — в момент триумфа.
Словом, я окунулся в удивительный, неведомый мне мир, в центре которого сильное, но хрупкое, чистое и самое красивое из "братьев наших меньших" существо. Лошадь. О ней могут здесь говорить бесконечно, и эти разговоры, исполненные любви бескорыстной и какой-то глубинно-корневой, как к детям, и меня, неофита, наполняют покойным и светлым ощущением единства всего сущего на земле. Я хотел бы передать это чувство, так как оно в высшей степени свойственно и Лене Петушковой, и хоть в конном мире много микромиров и она принадлежит к иному, но какая нам разница?
Какая нам разница, в какой вид конного спорта отдали потом люди жеребенка с нежным сердцем и бетонным именем Диктатор, чью трогательную историю рассказала мне Анна Михайловна? Мать Диктатора, кобыла-рекордистка Доповедь, была суровой воспитательницей. Пока она ела свой овес с отрубями, сын должен был стоять носом в угол денника и лишь потом допускался к вымени. Но, выпущенный с ней на волю, скакал, буквально прилипнув храпом к материнскому боку, и когда она широченно прыгала через ямы и колдобины, изо всех жеребячьих сил тужился не отставать.
Годовичков отбили от маток, все уткнулись в кормушки, один Диктатор кричал, не унимаясь, а потом безголосо хрипел, тосковал по Доповеди. Спустя положенное время, запущенные в леваду своим табунком, юнцы бойко поскакали, занятые мужскими заботами, а Диктатор бросился к матери.
Он тоже вырос в классного бойца, и на нем дядя Толя Лакс обошел дядю Колю, ехавшего на Газавате, сыне знаменитой Гюрзы.
…Но я отвлекся от непосредственного повода, вызвавшего на свет эту главу, Георгий Тимофеевич пообещал прокомментировать стиль Петушковой.
Впрочем, прежде чем об этом, я выслушал о многом и многом. О кознях английского циркача Филлиса, прозванного "дьявольским жокеем", который некогда мановением великокняжеских дланей попал в наставники русской кавалерии и конного спорта и объявил, что каждую лошадь может в два счета научить всем хитростям высшей школы верховой езды, рецепт чего прост: "Жгите ее огнем". О том, как злосчастное наследие Филлиса до сих пор над нами довлеет. Если, скажем, в ГДР юную лошадь вводят в науку выездки постепенно, то у нас, говорил Рогалев, ее с первых шагов бросают в океан высших премудростей главных международных призов. И спешка, натаскивание, связанная с этим чрезмерная суровость обращения порой приводят молодую лошадь к неврастении. "Вы думаете почему они зубами скрипят? Потому и скрипят".
Я не специалист. Однако применительно к спорту вообще могу утверждать: да, натаскивать — это все равно что вбивать ребенку в голову дифференциальное исчисление, минуя таблицу умножения. Это нерационально, это жестоко, это бессмысленно. Но в построениях Георгия Тимофеевича меня привлекает и иное. Пожалуй, первостепенное. Лютое отвращение к жестокости. Он истинно из тех, кто "братьев наших меньших никогда не бил по голове", не рвал до крови, до мяса удилами (как рвут иные) нежный конский рот. Таким же был и Анастасъев, учитель Лены, ее незабвенный Терентъич. Почтенные кавалеристы приятельствовали, встречаясь в манеже ипподрома едва солнышко встанет, а когда оно сядет, шли домой к Рогалеву, благо рядом, рыться в книгах и журналах — со старческой дотошностью, с детской, увлеченностью. Счастливая, завидная жизнь.
Теперь уж он отвлекся, и я напоминаю, что мы собирались беседовать о Петушковой. Он спохватился, извиняется и выходит на минутку невесомо легко для восьмидесяти лет, хотя и пришаркивая.
Впрочем, у Булгакова, в "Мастере и Маргарите" сказано о кавалерийской походке, что она шаркающая, полагаю, не случайно, но потому, что конник привыкает к попиранию земли не подошвами — копытами. ("В белом плаще с кровавым подбоем шаркающей кавалерийской походкой ранним утром четырнадцатого числа весеннего месяца нисана в крытую колоннаду между двумя крыльями дворца Ирода Великого вышел прокуратор Иудеи Понтий Пилат". Е. В. Петушкова полагает, впрочем, что Пилат шаркал по другой причине. Шпоры старинного типа, большие и зубчатые, задевали, если поднимать ноги, за задники сапог, и обувь быстрее снашивалась. Привожу эту точку зрения, дабы лишний раз проиллюстрировать скрупулезность, дотошность Лены.)
Георгий Тимофеевич возвращается, прижимая к животу кипу фотографий Лены.
— Смотрите. Смотрите. Изящество и очарование. Не амазонка, нет. Брюлловская всадница. С улыбкой, вызывающей ответную улыбку. И при этом совершенно слита с лошадью. Немцы говорят, надо ехать не "ауф пферд", но "ин пферд", не на лошади, а в лошади. Вот так она. И природный дар, и школа Анастасъева — гениального самоучки. Мягкий повод, идеальный мягкий повод. Не насилие над лошадью, не видимое, но истинное послушание. Охотное и даже радостное. Притом Ляля — идеальная нервная система. В это трудно поверить, но в Аахене на первенстве мира — я был там судьей — перед стартом переездки, когда все решалось и другие не знали, куда деться от волнения, она, слушайте, стоит у киоска и преспокойно ест сосиску. "Ляля, Ляля, тебе сейчас ехать!" — "Я знаю, но я кушать хочу!"
А о мягком поводе, как о некоем символе идеального содружества всадника с конем часто упоминают в семействе Рогалевых. Мне говорит о нем дочь Георгия Тимофеевича Елена на следующий день на трибуне ипподрома, когда, разминая гнедую чистокровную Арту от Афинс Вуда и Ахтырки, мимо скачет в фиолетовых камзоле и шлеме жокей международного класса А. И. Чугуевец, по-домашнему, по-рогалевски, Саша.
— Видите, как она у него голову держит — прямо, вольно. А у того, видите, голова загнута, шея скрючена. Вот это "железный посыл" — пресловутый. Читали книжку "Железный посыл"? Так ее герой все кричал своим ученикам: "Что ты бьешь по крупу — лупи ее в пах". Дядя Толя Лаке скакал с таким легким поводом, что все удивлялись. Однажды на финише, когда шли голова в голову, он вовсе бросил повод и подался вперед в такт движению лошади, и она, получив неожиданную свободу, инстинктивно прянула вперед и слоено вытянулась, а потом судьи спорили: круп сзади соперника, а нос впереди, кто же выиграл? Вот был посыл!
Теперь о том, как скакал Чугуевец. Поначалу лошадь и впрямь плыла без натуги — «кентером» — и лишь к повороту собралась в комок. Наездники взялись за хлысты, и вот тут — огромная разница. Соперник лупил вразмашку, "раззудись плечо", и, когда он отводил руку, жеребец испуганно шарахался, сбиваясь с прямого хода, Чугуевец лаконично и точно, как фехтовальщик, слегка, будто лишь подбадривая, попадал по крупу, когда задние ноги шли вперед, чтобы оттолкнуться, и этим ширил их движение, добавляя ему мощь.
А через день Чугуевец сидел у Рогалевых смирно и уютно в углу старого дивана с деревянным орнаментом из подков, уздечек и хлыстов. Похожий в седле на человечка, вырезанного из бумаги (56 килограммов с седлом и амуницией), вблизи он выглядел туго свитым из сплошных жил, и даже личико узкое, экономное, с глазами, тесно прижатыми к носу — впрочем, основательному — знаку мужества, на который не поскупилась природа. Скромно опустив ресницы, знаменитый Чугуевец по-девичьи теребил корявые рабочие ногти.
— Нет, вы видели, как Саша перед стартом заводит лошадь в бокс? — любуясь сыном рогалевского полка, «подавала» его Елена Георгиевна.
— У других артачатся, другие на воротах виснут и с них в седло прыгают, а у него встала и стоит как вкопанная. И совсем не нервничает.
— Если ты не нервничаешь, чего ей нервничать? — тихо молвил Чугуевец. — Объяснишь ей, что надо стоять, она и стоит.
— Это что же, — удивился я, — она понимает?
— Неужели же нет? — удивился он.
Я читал у Михаила Кольцова: "Весьма приятное зрелище, когда в цирке клоун Виталий Лазаренко прыгает сразу через десять рядом поставленных лошадей… Что обо всем этом думают лошади? Вот эти самые, которых привлекли для совершения странной, непонятной, загадочной для них операции?.. "Вот, — вяло думают лошади, — уже половина одиннадцатого, сейчас нас опять, как вчера, поведут на арену. Выстроят нас во фронт, десять человек лошадей. Почему десять — неизвестно. Затем этот странный, в широких лиловых штанах, будет через нас лететь, и только перепрыгнет через нас — уже поведут в конюшню. Что все это значит, какой в этом смысл и, главное, какая в этом для нас, лошадей, польза — нам, лошадям, этого своим умом не понять". Думают ли лошади именно так? Неизвестно. Возможно, что лошади ничего не думают. Ведь они все-таки лошади…"
