Г. Семга - Блатные и уличные песни

Окрестись, маманя, маленьким кресточком,
Помогают нам великие кресты.
Может, сына твоего, а может, дочку
Отобьют тогда Кремлевские часы.

А ну-ка, парень, подыми повыше ворот,
Подыми повыше ворот и держись.
Черный ворон, черный ворон, черный ворон
Переехал мою маленькую жизнь.

На глаза надвинутая кепка,
Рельсов убегающих пунктир.
Нам попутчиком с тобой на этой ветке
Будет только лишь строгий конвоир.

А ну-ка, парень, подыми повыше ворот,
Подыми повыше ворот и держись.
Ой, черный ворон, черный ворон, черный ворон
Переехал мою маленькую жизнь.

А если встретится красавица молодка,
Если вспомнишь отчий дом, родную мать,
Подыми повыше ворот и тихонько
Начинай ты эту песню напевать.

А ну-ка, парень, подыми повыше ворот,
Подыми повыше ворот и держись.
Ой, черный ворон, черный ворон, черный ворон
Переехал мою маленькую жизнь.

Окончен процесс, и нас выводили,
Ты что-то хотела мне взглядом сказать.
Взволновано губы мне что-то шептали,
Но сердце мое не могло отгадать.

Друзей осудили на разные сроки —
Лишили свободы на десять и пять,
А меня посчитали для жизни опасным
И вынесли приговор — меня расстрелять.

А друг мой Никола рыдал, как ребенок,
Ему было жалко бедняжку меня.
Я горько рыдаю, я горько страдаю —
Никто не воротит свободы назад.

И вот я сижу, дожидаюсь расстрела,
И думаю думу одну только я —
Увидеть старушку-мать свою перед смертью
И девушку ту, что меня полюбила.

Помню, помню, помню я,
Как меня мать любила.
И не раз, и не два
Она мне так говорила:

«Не ходи на тот конец,
Не водись с ворами!
Рыжих не воруй колец —
Скуют кандалами!

Сбреют длинный волос твой,
Аж по самой шее!
Поведет тебя конвой
По матушке Расее!

Будут все тогда смеяться,
Над тобою хохотать,
Сердце кровью обливаться,
И на нарах будешь спать!

Выдадут тебе халат,
Сумку с сухарями,
И зальешься ты тогда
Горячими слезами».

Я не крал, не воровал,
Я любил свободу!
Слишком много правды знал
И сказал народу:

«Не забуду мать родную
И отца-духарика.
Целый день по нем тоскую,
Не дождусь сухарика».

А дождешься передачки —
За три дня ее сжуешь,
Слюну проглотив, заплачешь
И поновой запоешь:

«Помню, помню, помню я,
Как меня мать любила.
И не раз, и не два
Она мне так говорила:

«Не ходи на тот конец,
Не водись с ворами!
Рыжих не воруй колец —
Скуют кандалами»!

Не забуду мать родную
И Серегу-пахана!
Целый день по нем тоскую.
Предо мной стоит стена!

Эту стенку мне не скушать,
Сквозь нее не убежать.
Надо было мать мне слушать
И с ворами не гулять!

Выдадут тебе халат,
Сумку с сухарями,
И зальешься ты тогда
Горячими слезами!

Помню, помню, помню я,
Как меня мать родила
И не раз, и не два
Она мне так говорила…

Спускается солнце за степью,
Вдали колосится ковыль…
Холодные звонкие цепи
Взметают дорожную пыль.

Идут они с бритыми лбами,
Вдали шагая тяжело,
Ведь, видно, такая невзгода
Им всем теперь на роду.

И вот они, братцы, затянули
Про Русь, про Русь, про родную поют.
Лениво сгибают колени.
Две клячи телегу везут.

Спускается солнце за степью,
Вдали колосится ковыль…
Холодные звонкие цепи
Взметают дорожную пыль.

Чубчик, чубчик, чубчик кучерявый,
Развевайся, чубчик, по ветру!
Раньше, чубчик, я тебя любила,
И теперь забыть я не могу.

Бывало, надену шапку на затылок,
Пойду гулять с полночки до утру.
Из-под шапки чубчик так и вьется,
Так и вьется чубчик по ветру!

Чубчик, чубчик, чубчик кучерявый,
А ты не вейся по ветру!
А ты, карман, карманчик мой дырявый,
Вот ты не нра-, не нравишься вору!

Пройдет зима, настанет лето,
В саду цветочки пышно расцветут.
У меня, у бедного мальчонки,
Ручки да ножки цепями закуют.

Но я Сибирь, Сибирь я не боюся,
Сибирь — ведь тоже русская земля.
Развевайся, чубчик кучерявый,
Ты развевайся, провожай меня.

Чубчик, чубчик, чубчик, кучерявый,
А ты не вейся по ветру!
А ты, карман, карманчик мой дырявый,
А ты не нра-, не нравишься вору!

Я встретил девочку на пересылочке.
Она портовою пацаночкой была,
И ей понравилась улыбка жулика
И откровенные жиганские глаза.

И вот идет этап, и уезжаю я,
И уезжаю я, быть может, навсегда.
Но ты не плачь, не плачь, моя пацаночка,
Ведь я вернусь и заберу тебя.

Вот сроки кончились, вернулись жулики,
Вернулся он в свой край родной,
Но среди всех подруг он не находит вдруг
Ту синеглазую пацаночку свою.

Спросил — ответили: «С другим уехала,
С другим уехала, быть может, навсегда…»
И в жизни в первый раз у жулика из глаз
Скатилась крупная жиганская слеза.

Перебиты, поломаны крылья,
Дикой болью всю душу свело.
Кокаина серебряной пылью
Все дорожки мои замело.

Воровать я тогда не умела,
На базаре учили воры.
А за это им песни я пела,
Эти песни далекой поры.

Начинаются дни золотые
Воровской непроглядной любви.
Эх, вы кони мои, вороные,
Черны вороны, кони мои!

Устелю свои сани коврами,
В гривы алые ленты вплету.
Пролечу неразведанной далью
И тебя налету подхвачу.

Мы ушли от проклятой погони,
Перестань, моя крошка, рыдать.
Нас не выдадут черные кони,
Вороных уж теперь не догнать.

Я хожу и хожу, и не знаю —
Есть ли счастье на свете иль нет.
Я девчонка еще молодая,
Но душе моей тысячи лет.

Полюбил Катю, поверил
И квартиру Кате снял.
Перед людями лицемерил,
Воровал, Кате таскал.

Но квартиры стало мало:
Платья мягкие, как пух,
Итальянские картинки
Захотелось Кате вдруг.

Захотелось Кате сразу
Шелк, и бархат, и фарфор,
Чтоб коляска воровская
С шиком ездила во двор.

«Это, Катя, денег стоит,
Если взять да посчитать…»
Катя плачет, Катя стонет,
Посылает воровать.

Раз осенней темной ночью
Я с базара прихожу
С разбитой головою,
Посинел и весь дрожу.

Прихожу я ближе к дому,
Начинаю я стучать:
«Что ж ты, Катя, не откроешь,
Перестала узнавать?»

А мне дворник отвечает:
«Я в квартиру не пущу,
Если будешь беспокоить,
Я в милицию сведу».

«Ах ты, Катя, где ты, Катя?
Может, Катя умерла?»
А мне дворник отвечает,
Что квартира занята,

Катя мебель и посуду
Всю с собою увезла…

Помню, в начале второй пятилетки
Стали давать паспорта.
Мне не хватило рабочей отметки,
И отказали тогда.

Что же мне делать со счастием медным?
Надо опять воровать.
Помню: решил я с товарищем верным
Банк городской обобрать.

Помню ту ночь, ленинградскую, темную.
Быстро в санях мы неслися вдвоем,
Лишь по углам фонари одиноко
Тусклым мерцали огнем.

В санях у нас под медвежею полостью
Желтый лежал чемодан.
Каждый из нас, из решившихся полностью,
Холодный нащупал наган.

Вот мы подъехали к зданью высокому,
Вышли и тихо пошли.
А сани с извозчиком быстро отъехали,
Снег заметал их следы.

Двое зашли в подворотню высокую,
Чтобы замки отпирать.
Третий остался на улице темной,
Чтобы на стреме стоять.

Вот мы зашли в помещенье знакомое —
Стулья, диваны, шкафы,
Денежный ящик с печальной истомою
Тупо смотрел с высоты.

Сверла английские, быстрые бестии,
Словно три шмеля в руках,
Вмиг просверлили четыре отверстия
В сердце стального замка.

Дверца открылась, как крышка у тачки.
Я не сводил с нее глаз.
Деньги советские ровными пачками
С полок глядели на нас.

Помню, досталась мне сумма немалая —
Ровно сто тысяч рублей.
Мы поклялись не замедлить с отвалом
И выехать в тот же день.

Прилично одетый, с красивым букетом,
В сером английском пальто.
Город в семь тридцать покинул с приветом,
И даже не глянул в окно.

Вот я очнулся на маленькой станции
С южным названьем подстать.
Город хороший, город пригожий —
Здесь я решил отдыхать.

Здесь на концерте я с ней познакомился,
Начал кутить и гулять.
Деньги мои все, к несчастию, кончились;
Надо опять воровать.

Деньги мои, словно снег, все растаяли —
Надо вернуться назад,
Вновь с головою браться за старое —
В хмурый и злой Ленинград.

Помню, подъехали к зданью знакомому,
Только с другой стороны.
Шли в этом доме не раз ограбления,
Знало о том ГПУ.

Сразу раздалось несколько выстрелов,
Раненный в грудь я упал.
И на последнем своем преступлении
Карьеру вора потерял.

Возьмите газету «Вечерняя Правда»,
Там на последнем листе
Все преступления Ленинграда
И приговоры в суде.

Жизнь поломатая, жизнь развеселая,
Кончилась ты под замком!..
Только вот старость, старуха горбатая,
Бродит под старым окном.