Мариэтта Чудакова - Беседы об архивах
Да, взгляд источниковеда придирчив; он квалифицирует как "пустой" документ, в котором не находит фактов. Но с более широкой, чем источниковедческая, точки зрения необходимо согласиться, что пустых дневников не существует вовсе. Прекрасное свидетельство этому дал А. Блок в статье 1918 года "Дневник женжины, которую никто не любил". Он рассказал там, как попали к нему замызганные тетради дневника, целиком занятого теми самыми переживаниями, которые принято именовать личными, как женщина ушла, а дневник остался лежать на столе, неприятно торча из-под книг "своими потресканными грязными клеенками", как взялся, наконец, он за чтение: "Почерк несуществующий, написано грязно - то черными, то красными чернилами (все, вероятно, в разных местах, всегда чужих, неудобных), исчиркано чьим-то карандашом, захватано пальцами. Ужасная повесть". А. Блок последовательно отмечает такие свойства рукописи, как вульгарный жаргон, умственное развитие автора - ниже среднего, "полное отсутствие не только художественного развития, но и чутья" и наконец пишет: "Сознавая все эти убийственные недостатки дневника, я спрашивал себя при чтении, почему испытываешь волнение, перелистывая эти сотни наивных страниц, заполненных чудовищной безвкусицей и постоянными повторениями? - Такой безвкусицы не сочинить, она может только родиться..." И А. Блок реконструирует личность той, что писала дневник, по беспомощным ее записям, а затем дает свое определение значимости такого рода документов, которое нелишне будет вспомнить и нынешнему архивисту, решающему вопрос брать ли на хранение вполне рядовой дневник, наполненный "личным" материалом: "И я, вспоминая всю эту жизнь целиком, вижу подобие какой-то бесформенной и однородной массы; точно желто-серый рассыпчатый камень-песчаник; но, мне кажется, в эту желтую массу плотно впились осколки неизвестных пород; они тусклэ поблескивают.
Освобожденные и отшлифованные рукою мастера (мастера жизни, конечно!), они могли бы заблестеть в венце новой культуры.
Такова ценность всякого искреннего "человеческого документа", заключает поэт.
Иногда же автор дневника заранее предвидит его документальное значение, как бы сам смотрит на него со стороны, взглядом источниковеда.
Видно, что, приступая к своим записям, такой автор уже имел в виду будущего читателя - историка эпохи, и стремился быть ему полезным.
Военный министр Александра II Д. Милютин начал свой дневник в наиболее напряженный момент своей государственной деятельности (когда он пытался провести в жизнь свою известную военную реформу, впервые вводившую в России всесословную воинскую повинность, а также систему резервных и запасных войск).
Первая запись в дневнике такова: "Принимаюсь вести свой дневник только теперь, на 57-м году жизни, побуждаемый к тому пережитыми в первые три месяца текущего года непрерывными неприятностями и душевными волнениями". Д. Милютин объяснял, что в первую очередь "для ограждения собственной своей нравственной ответственности перед судом истории" предполагает он "и впредь заносить в свой дневник все последующие факты, могущие пригодиться будущему историку для разъяснения закулисной стороны нашей общественной жизни".
Прямая адресованность дневника Д. Милютина будущим историкам определила отбор фактов и самый его стиль. Записи деловых бесед и собственных соображений по разным государственным вопросам подробны, сухи и корректны: в них очевидно старание автора не пропустить на страницы своего дневника ничего "домашнего", ничего слишком личного, пристрастного, продиктованного внеделовыми симпатиями и антипатиями: никаких мгновенных впечатлений только обдуманные и осторожные характеристики: "...в субботу имел я продолжительный разговор с кашгарским посланцем, который непременно желал быть у меня неофициально. Я нашел в нем человека умного, с тонким азиатским тактом. Беседа наша от обычных учтивостей нечувствительно перешла на политические предметы. Посланец Якуб-бека вел себя настоящим дипломатом. Расстались мы, по-видимому, довольные друг другом"; "Вечером заехал я к баронессе Радей проститься по случаю отъезда. Умная и доброжелательная женщина". Даже действия врага своего, неизменною яростного противника всех его реформ министра просвещения Д. Толстого он аттестует недвусмысленно, но не выходя, однако, из границ холодноватой сдержанности слова и чувства - сдержанности, явно дающейся не без труда:
"Оружие его было все то же, какое он всегда имеет привычку употреблять - ложь и искажение фактов".
Его записи - это отчеты, рапорты будущей истории; не только годами выработанная привычка к точности формулировок, но, несомненно, и забота о будущем читателе видна в том, как четко из/1згаются все события, полностью именуются все упоминаемые лица - вплоть до членов собственной семьи, о жизни которой рассказано в том же тоне военных реляций: "2 старшие дочери уехали на Кавказские минеральные воды, вследствие внезапного решения врачей; с ними выехали самая младшая дочь Елена и племянница, чтобы на пути провести несколько дней в тамбовском имении Вяземских и Вельяминовых и потом, вместе с третьей дочерью Надей, которая уже там находилась дней 10 ранее, ехать в Одессу; здесь они должны съехаться с матерью своей, которая выехала только вчера с дочерью Марусей. В Крыму они встретят сына, который прибудет туда из Поти".
В течение 29 лет Д. Милютин ведет свои записи аккуратно, большей частью ежедневно со всею неукоснительностью человека, несущего военную службу, и редкие пропуски неизменно мотивирует: "Ровно месяц не заглядывал в свой дневник; во все это время нечего было записывать"; "Почти целую неделю не открывал своего дневника, что служит признаком отсутствия чеголибо заслуживающего быть вписанным". Это дневник, заведомо готовившийся автором не просто для узкого круга читателей, а для печати: нередко делались черновые наброски записей, прежде чем занести их в дневник; впоследствии дневник неоднократно исправлялся, а в 1900 году был переписан набело дочерьми Д. Милютина по непосредственным его указаниям. Он готовил не "сырой" исторический источник - за излагаемыми фактами следует его собственный их анализ, с которым может не согласиться будущий историк, но который он не сможет обойти вниманием.
Известный дневник журналиста, издателя "Нового времени" А. Суворина, изданный еще в 1923 году, в выдержках, представляет собою совершенно иной, едва ли не противоположный тип документа. Он писан был не для печати и не для истории, обрывочно, со случайными пропусками иногда по полгода и более того. "Я записываю очень неаккуратно. Когда есть что записать и стоит, я либо не имею времени, либо забываю. Таким образом, моя запись - совершенно случайная. С 24 сентября ни строки не записано, а столько людей видел и столько слышал вещей интересных. Но раз не записал, все это исчезает из памяти". Л. Суворин, в сущности, не вел свой дневник, а как бы снова и снова приступал к этому занятию: "Сто раз начинал записывать, и никогда не хватало выдержки"; об одной знакомой, которая "чуть ли не с детства ведет дневник", он кратко замечает - "Прославится!" Когда записные тетради А. Суворина были найдены, то не сразу были опознаны в качестве таковых, поскольку, как сообщал первый их публикатор, не несли на себе "внешнего отпечатка"
дневника": "Они исписаны крайне неряшливо, лишены заглавия, вдоль и поперек испещрены вводными финансовыми расчетами, изобилуя самыми разнообразными, лишенными внутренней связи, литературными выписками. Поэтому-то дальнейшие обладатели "Дневника" п не придали ему значения, считая, по-видимому, его чемто вроде рукописной макулатуры..." В этом дневнике автор его - как нельзя более наедине с самим собою.
Он не стесняется ни в темах, ни в словах; явно не озабоченный обелением своего имени перед каким-либо воображаемым читателем, он записывает как бог на душу положит, мешая важное с неважным, перемежая острые и нередко презрительные характеристики своих:
современников (включая и царствующую фамилию) достаточно беспощадными автохарактеристиками ("Только похвалы печатаешь с легким сердцем, а чуть тронешь этих "государственных людей", которые, в сущности, государственные недоноски и дегенераты, и начинаешь вилять и злиться в душе и на себя и на свое холопство, которое нет возможности скинуть") - и открывается неведомому ему читателю с неожиданных сторон...
"Влиятельный правительственный публицист, близкий ко двору, руководитель официоза, - наедине с самим собою презирает и честит и двор, и царя, и правительство, равнодушно записывает о своем же органе: "Дрянно и бесцветно ужасно" - и жалеет о разгроме революции 1905 года, в котором принимает участие", - эту не совсем обычную особенность "Дневника" отметил первый же его рецензент. В дни предсмертной болезни Л. Толстого А. Суворин записывает: "31 января отобрали подписку в магазине не выставлять портретов Толстого и от Главного управления по делам печати сказали, что портрет Толстого нельзя помещать ни в каком случае и никогда. Очевидно, эти парни рассчитывают на бессмертие! Действительно, бессмертные дураки, ибо трудно предположить в будущем еще больших дураков.
