Павел Пепперштейн - Диета старика
- Да, по-моему, ты, Боря, слишком увлекся своей интерпретацией. Хотя ты сказал много дельного. Саша Мерзляев заговорил, горячо жестикулируя левой рукой. - Борис верно заметил энергетическую пульсацию двух смысловых полей - исторического и эсхатологического. Однако он оставил без внима-ния промежуточную сферу - сферу психики. Без учета этой промежуточной, посреднической сферы невозможно правильно понять смысл сюжетных ходов рассказа. Поэма называется "Видевший Ленина" - само название указывает на то, что встречи с Лениным являются кульминационными точками рассказа, не говоря уж о том, что каждая из них сопровождается интонационным взрывом. Этих точек, когда герой "видит" Ленина, - три. Первая - в лесу, вторая - во мне, когда герою отрезают ногу, происходящая в избушке бабушки, третья - на Красной площади, после воскресения Ленина. Я не считаю тот период, когда герой находился у гроба Ленина в мавзолее. В этот период он видел не самого Ленина, а только его тело. Рассмотрев "три встречи" (кстати, напрашивается аналогия с поэмой Вл. Соловьева "Три свидания", где говорится о трех явлениях Софии, Божественной премудрости), мы увидим, что одна из них имеет место в прошлом, в истории, другая - во сне, то есть в области психического, и наконец третья - в будущем, в области эсхатологии. Если учесть, что история определяется в тексте как мифология, а эсхатология - как пророчество (т. е. тоже мифология), то мы имеем традиционную схему практики прорицателей. Эта практика имеет свой извод в мифе, она инспирируется сном, в котором дается откровение и совершается "договор", как это и происходит в поэме, и затем осуществляется в форме пророчества.
- Да, все, что сказал Мерзляев, достаточно точно, - кивнул Борис. - Однако остается открытым вопрос о суггестии. Где, в каких уголках срабатывают механизмы суггестии? Я предложил вам решение этого вопроса в своем рассуждении о времени. Суггестия, эффект возникают там, где положение потребителя литературы (читателя) становится проблематичным. В данном случае, как я полагал, ставится под вопрос его "нормальное" существование во времени. Реципиент затягивается в зазор, в провал "иновремени", "не-времени". "Время слов" хочет убивать и воскрешать вопреки "Времени молчания", в котором нет смертей и рождений.
- Нет, Боря, ты не прав! - воскликнула Вера Шумейко. - Точнее, ты ставишь проблему некорректно. Что такое время? Какая дисциплина ведает изучением времени? Физика. А что такое физика? Это опосредование неопосредованного. Физика это риторика без тавтологий. А что такое литературное произведение? Психология. То есть опосредование опосредованного. Язык, литературный язык это просто любовь - тавтологическая любовь к любви, филофилия. Поэтика Понизова построена на колебании между состояниями истерии и эйфории. Между осязательной тактильностью отвращения и аудио-визуальной реальностью восхищения. Этимология слова "восхищение" связано со словом хищение: хищать, похищать. Восхитить означает "украсть вверх". Восхищенный - это украденный богами, украденный небом. Между этими двумя состояниями простирается тоненькая тропинка "нормальности", на которой и развивается сюжет, однако все энергоресурсы его развития находятся в экстатических зонах "любовной любви", в вечнозеленых недрах коллапса. Можно было бы начертить график поэмы. Мы увидели бы колебания разной степени интенсивности. Так, поэма начинается нисхождением, довольно плавным, с определенной возвышенности. Мы опускаемся к уборной, где происходит резкий и краткий скачок вверх при упоминании космоса. Уборная - локус "нижнего" мира, клоаки, мира испражнений, смыкающаяся по своему значению с кладбищем, недаром испражнения соотносятся в метафорическом ряду с "трупиками" (как испражнения, как трупики "сырые"). Однако именно с этого самого нижнего уровня, характеризующегося словами "разложение, прение, выгребная яма, могила", и происходит легкое и быстрое воспарение к верхним пределам. Иначе говоря, истерия в своей крайней форме переходит в эйфорию. Истерия характеризуется ощущением тесноты, мелкого копошения и тьмы. Эйфория - состоянием полета, возможности обозревать как бы из космоса огромные пространства, присутствием света. Для эйфории характерна также ступенчатость, иерархичность, ведь она и зафиксирована догматическими представлениями о небесных иерархиях. Мы можем выделить уровни "восхищения". Первый уровень - национальный. Его объект - Россия. Ведь разлагаясь, прея, там, внизу, Все испражнения в Россию переходят! Начинается воспарение над Россией. Следующий уровень…
- Мне кажется, что твой любимый структурализм, Веруня, доживает последние дни, - вмешался комсорг Леша Волков.
- Ну, знаешь ли! Можно сомневаться в существовании Бога, можно сомневаться в существовании материи, можно сомневаться в существовании коллективного бессознательного, но нельзя ставить под сомнение функцию кода и существование языка! - вспыхнула Вера.
- Можно, - усмехнулся Леша. - Еще как можно. И язык может быть фикцией. Я думаю, об этом и написана эта поэма. Она, как и вся современная литература, является частью процесса десакрализации языка с целью его преодоления. Этот процесс в русской литературе начат еще Мандельштамом. "Я слово позабыл, что я хотел сказать…" "Останься пеной, Афродита, и слово в музыку вернись…" Вопрос в том, что находится "за языком", потому что языка скоро не будет. Можно сказать: за языком ничего не находится, за языком, напротив, все теряется. Но это всего лишь игра слов. "За языком" может находиться Неожиданность, то есть сакральное. Напомню, что все, что непосредственно относится к Бытию, есть Неожиданность. Пока язык не преодолен, можно только наблюдать за его кристаллизацией в качестве испражнения. В этом смысле уборная действительно важный локус.
- Все сходятся на уборной, - рассмеялась Иветта Шварцман. - Во всяком случае, уборная точно относится к бытию непосредственно, поскольку является местом осуществления примарных анальных функций.
- Согласен, - кивнул Леша. - Уборная как часть Дома закреплена "за языком", в бытии. Каждая часть Дома имеет трансцендентный извод - кухня, например. Поэтому так волнует историческая судьба уборной, ее приближение к Дому. Ведь раньше отхожее место было вне сакрального круга, оно было тенью языка - причем дикой, пожирающей тенью.
- А что, если за языком - Ничто? - спросил серьезно Сергей Рыков. - Не есть ли тогда наш прямой долг - бросить все силы на консервацию языка? Ведь язык, по словам Хайдеггера, это лоно культуры, то есть источник всего охранного, источник того, что прикрывает нас от палящих лучей запредельного - будь то Ничто или Нечто. Философы утверждают: Ничто нет, оно уничтожает себя. Оно "ничто-жествует", по словам Хайдеггера. Это было бы слишком просто. - Сергей угрюмо покачал головой. - Находясь в смешанном состоянии, располагаясь в виде "дыр", Ничто в своем роде действительно "есть" уже только потому, что определяет "края", "контуры" границ сущего. Мне думается, что если мы имеем дело, например, с поступком, то он может состоять в отношении к Ничто, если в том месте, где располагается мотив, мотивация, ничего нет - там дыра, зияние. А разве мы не знаем поступков, не имеющих мотивации? Такие поступки, вспучивающиеся как пузыри пустоты, описаны и в поэме Понизова. Например, убийство агронома Иванова, совершенное председателем Макарычем. Этот поступок не имеет адекватной мотивации, он иррационален и чудовищно пахнет Ничто.
Саша Мерзляев дружески хлопнул Сергея по плечу:
- К счастью для нас, Серый, не существует поступков без мотивации. Никакой Хайдеггер не проковыряет дыры в этой бетонной стене. Все мотивировано. Мотив может быть скрыт от всех действующих лиц, но он всегда есть. И где он, как ты думаешь, коренится? Конечно, в коллективном бессознательном! Надоело? А ничего не поделаешь, старик. Юнг вечно молод. На то он и Юнг. На то он и "Темный Патрик". Возьмем убийство агронома. Присмотримся к нему поподробнее, и мотивы содеянного станут более или менее ясны в историческом срезе. Итак, ситуация такая: агроном приходит к председателю и говорит, дословно:
Макарыч, посмотри, совсем, бля, почва
Здесь обессолена. Я - пас, Макарыч, ты
Теперь решай, как быть.
Далее следует неадекватная ярость председателя и его крик: "Да, я тебе Решу… решу сейчас!", после чего он убивает агронома топором. Берем ту же ситуацию в примитивной культуре (а примитивная культура постоянно актуальна на нижних уровнях нашего бессознательного) - агроном является заместителем жреца земледельческого культа, шамана, заботящегося об урожае, о плодоносности земли. Председатель - вождь племени. Если жрец приходил к племени и сообщал, что грядет неурожай, то от него требовалось отвратить это несчастье. Если же становилось известно, что жрец - "пас", что исчезла его магическая сила, что от него отступились помогающие ему духи, то он сам приносился в жертву. В этом смысле и надо понимать слова "теперь решай, как быть" и ответ "Я решу… решу сейчас". Председатель действительно решает и разрешает эту ситуацию. Если почва "обессолена", то есть исчезла ее волшебная способность плодоносить, то надо искать способы "засолить" ее. Председатель "засоляет", "солит" землю кровью жреца. Поэтому подчеркнута живительная сила этой крови: "…с мощью страшной на всех нас брызнула дымящаяся кровь…" Эта "мощь" и должна возродить плодоносность земли. Так что, как видишь, этот поступок не так уж не мотивирован. Наоборот, если следовать архаическим моделям, и агроном, и председатель поступили так, как должны были поступить. Этот мотив жертвы и жреца введен в поэму как предшествующий основному мотиву - жертвоприношению ноги и посвящению героя в жрецы, шаманы.
