Павел Пепперштейн - Диета старика
Из снега город. Ждали фейерверков.
И взгляд нетерпеливый обращали
К курантам Спасской башни. Новый год,
Тысячелетье новое сейчас
Вот наступить должно. Я в мавзолей спустился.
(По праздникам его не закрывали.)
Здесь было как всегда - торжественно и тихо,
Все так же еле слышный марш звучал.
Я бросил взгляд на гроб - его лицо хранило
Исчезнувшей улыбки отпечаток.
Казалось, что вот-вот он улыбнется
И мне кивнет. Мне стало почему-то
Как будто страшно. Я прошел к себе,
В свой полутемный угол. Здесь собрались
Уже гурьбой соратники мои,
И кто-то разливал шампанское в стаканы.
Раздался звон курантов. Поднялись
Шипящие, наполненные чаши,
Но вдруг одна старуха прошептала:
"Качается! Смотрите, закачался!"
Ее застывшие зрачки нам указали
На гроб. Все обернулись. Точно
Стеклянный гроб как будто чуть качался,
И слышался прозрачный тонкий скрип
От золотых цепей. В оцепененье
Мы все смотрели на него, не зная
Что делать нам, что думать, что сказать, -
Сюда ни ветерка не проникало,
И гроб всегда был раньше неподвижен.
Внезапно чей-то крик, осипший, жуткий,
Прорезался сквозь тишь: "Рука! Рука!"
Осколки брызнули разбитого стакана,
И судорога ужаса прошла
По изумленной коже - руки трупа,
Что были раньше сложены спокойно,
Слегка пошевелились, и одна
Бессильно, как у спящего, скользнула
И вытянулась вдоль немого тела.
И в следующий миг все бросились внезапно.
Как одержимые, все к выходу стремились,
Один полз на руках, другой висел на шее
У быстрого соседа, третий ловко
На костылях скакал с проворством гнома.
Молниеносно древние старухи,
Охваченные трепетом, неслись.
Служители, охрана - все исчезло.
Я тоже побежал и на ступенях,
Последним покидая подземелье,
Я звон стекла разбитого услышал!
О, этот звон! Его я не забуду!
Он до сих пор стоит в моих ушах!
Но я не оглянулся. Пред гробницей
Я поскользнулся и упал. Над нами,
Над стенами Кремля взлетали стрелы,
Рассыпчатые полчища огней,
Безумные гигантские букеты
Сверкали розоватыми шипами.
Зеленых точек дикое сиянье,
Лиловые роящиеся тучи
И красные шары попеременно
Над зубчатыми башнями вставали!
Салют гремел. И вдруг всеобщий вздох
По площади пронесся. Часовых
Как будто подстрелили - с тихим стуком,
Звеня штыками, ружья отвалились
От этих цепенеющих фигур.
Затем раздались немощные крики,
Один упал, фуражка покатилась,
Другой, закрыв лицо руками,
Куда-то бросился, и в синеватой хвое
Ближайшей елки судорожно бился.
И вот, из глубины, нетвердою походкой,
Как бы окутанный еще неясным сном,
Прикрыв глаза, отвыкшие от света,
Слегка дрожащей белою ладонью,
Из мавзолея тихо вышел Ленин.
Салют угас. Толпа, как гроб, молчала.
Лишь снег белел, прожекторы светились,
Бесстрастным бледным светом заливая
Знакомую до ужаса фигуру.
Он что-то бормотал. И этот вялый шепот,
Нечеткий отсвет полупробужденья,
Сильнейший репродуктор разносил
По площади затихшей. "Надя, Надя!..
Как в Горках нынче вечером темно…
Пусть Феликс окна распахнет. Так душно!
Гроза, наверно, будет… Как гардины
Тревожно бьются.., Видишь, видишь,
Зарница промелькнула. Я хочу
Сказать вам всем… Ты, Феликс, подойди.
Пусть Киров сядет там вот. A, Coco,
Ты отойди к дверям. Меня сейчас смущает
Твой взгляд восточный - нежно-плотоядный
И сочный, как кавказская черешня…
Так вот, друзья, от вас я ухожу,
Но знайте, что не навсегда… Понятно?
Не навсегда… Еще вернусь к вам, дети…
И вот завет мой - тело от гниенья
Мое избавьте, не кладите в землю,
Пускай лежу в фобу стеклянном и прозрачном,
Чтобы, когда проснусь, одним движеньем
Разбить покровы смерти… А, фоза…
Уже фемит! Пора мне… Я в стеклянном
Хочу лежать… и не касаться почвы…
Запомните… товарищи… прощайте…
Мы победили… Боже мой… какое
Сверкание… и жалость… я приду…
Приду еще…" В толпе раздались крики
И всхлипыванье женщин. Нарастало
Подспудное и фозное смятенье.
Вдруг все прорвалось! Дальше я уже
Не помню ничего. Как жив остался,
Я до сих пор не знаю. В этот вечер
На Красной площади немало полегло.
Очнулся я в больнице. Надо мною
Склонялось длинное лицо врача. "Нормально!
Увечий нет. Слегка помяли ногу,
А в остальном - царапины! Мы скоро
Вас выпишем отсюда". Я привстал
И сразу вздрогнул от сверлящей боли
В ноге. Я посмотрел туда
И замер. Предо мной моя нога лежала -
Отрезанная Марковым, она!
Потерянная, бедная… О чудо!
Она была опять, опять со мной.
Слегка лишь изувеченная в давке,
Но все-таки живая! Ощущал я
Ее как часть себя. Я чувствовал в ней радость
И теплоту несущейся по жилам
Быстротекущей крови. Даже боль
В ее измятых пальцах я встречал
Приветствиями буйного восторга!
Вернул! Он мне вернул ее!
Он обещал, он сделал. Словно счастье,
Как будто молодость он мне отдал обратно,
Он жизнь мне спас, он возвратил мне силы,
Средь холода и мрака мне помог!
Я снова жил, я всасывал ноздрями,
Я хохотал, я пел, дышал и плакал,
И чувствовал, как жабрами, биенье
Великой жизни.
Рассказ мой кончился. Костер давно погас,
И только угли сумрачно мерцали,
Бросая легкий и несмелый отблеск
На темнотой окутанные лица.
Как зачарованные, мне они внимали,
Почти не шевелясь. Лишь вздох глубокий
Из губ раскрытых доносился: "Во, бля!..
Какая штука!.." И они качали
Задумчиво и тихо головами.
Настало долгое молчанье. Наконец
Сергей откашлялся: "Скажи-ка, брат, а где же
Теперь Ильич? Его ты видел
Потом еще?" "Нет, больше никогда
Его я не видал. Ведь я Москву покинул
И вот теперь хожу землей родною.
А Ленин где находится, никто
Сейчас не знает точно. Говорят,
Что с площади тогда исчез он быстро.
Газеты ничего не сообщили.
На Западе шумиха поднялась,
Пустили слух, что будто бы его
В Левадии насильно заточили
И под охраной держат, чтоб избегнуть
Всеобщего народного волненья.
Другие говорят, что он в подполье,
И скоро революция начнется.
Да, слухами все полнится. Толкуют:
Скитается российскими полями.
Недавно слышал от одной старухи,
Живущей на окраине Калуги,
Как ночью постучал в окно ей кто-то.
Она приблизилась и видит: Ленин.
Стоит и смотрит. Думаю, что правда".
Андрюха почему-то оглянулся:
Из тьмы на нас дрожащий плыл туман,
Шуршали травы. Гул какой-то тайный
Стоял в ночи невидимым столпом.
И вдруг шаги послышались. Я встал.
Пальто раскрылось. Красноватый свет
От тлеющих углей упал на древний
Большой железный крест, висящий на груди.
Я, руку приложив к глазам, во тьму вгляделся.
Маячил кто-то. Черный и большой
Стоял за стогом. Тихий смех внезапно
Послышался оттуда и затих.
"Мужик смеялся", - вздрогнув, молвил Федор.
"Мертвец смеялся", - тихо произнес я.
"Наверно, Иванов, наш агроном, здесь бродит.
Покоя нет, и все ему смешно…" -
Степан вздохнул. Мы снова помолчали.
"Пока, ребята. Мне пора в дорогу.
Рассвет уж скоро". - Я взмахнул рукою
И в ночь ушел.
На следующий день, после уроков, мы собрались на занятие нашего литературного кружка. Просторную классную комнату заливал солнечный свет. Семен Фадеевич, без пиджака, в одном вязаном пуловере серо-зеленого пластилинового цвета, сидел за учительским столом, низко склонив голову и водя карандашом по бумаге. Мы, члены кружка, неторопливо рассаживались по партам. Митя Зеркальцев вынул из портфеля маленький, аккуратно поблескивающий, ярко-красный японский магнитофон. Мы снова внимательно прослушали поэму. Потом завязалась дискуссия. Первым, с небольшим импровизированным рефератом, выступил Боря Смуглов.
- Мне кажется, - начал он, - что основную проблему, поставленную в поэме Понизова, можно было бы сформулировать как проблему времени или, точнее, проблему зазора между эмпирически проживаемым временем и эсхатологическим временем конца времен. Нет сомнения в том, что поэма "Видевший Ленина" есть вклад в эсхатологическую литературу. Вся динамика этой поэмы - это динамика сталкивающихся потоков времени, причем эти потоки описываются то в виде пространств, то в виде фигур, возникающих в этих пространствах. Укажу хотя бы на один пример - Двухтысячный год. Этот персонаж появляется как бы внутри облака, сотканного из метафор. Одна большая Фигура движется в сопровождении толпы микрофигур. Так изображается отношение между эсхатологическим сроком (2000 год) и предшествующими ему знамениями. Великан - птицы. Мертвец - бабочки. Утопленник - рыбки. Автор как бы перебивает себя самого в подборе этих пар - "Чего уж там! Довольно много можно сравнений разных подобрать, но разве все это передаст тот трепет?" Действительно, "трепет" возникает не от нагромождения сравнений, а в результате странного "положения во времени", в котором оказывается читатель. Для героя поэмы - Понизова - все, о чем он рассказывает, - прошлое. Но для нас с вами прошлое начинает исчезать по мере чтения текста, и уже до появления двухтысячного года настает описание будущего. Однако мы знаем, что герой - прорицатель. Тем самым мы видим прорицание о будущем в форме рассказа о прошлом. Возникает образ, двоящийся и троящийся во времени. - Мне кажется, что ты недооцениваешь интонационные особенности текста, Борис, - поднялся с места Саша Мерзляев. - То, о чем ты говоришь (рассказ о будущем в форме рассказа о прошлом), распространенный прием - взять хотя бы научно-фантастическую литературу. Дело тут не в этом. Как вы считаете, Семен Фадеевич?
