Михаил Заборский - Вокруг крючка
— «Берточка»! — взвился Яков Иваныч. — Ты мне лучше про эту жабу и не поминай! Ведь это только подумать: сорок годов без единого взыскания отхлопал, а плавает на каком-то экспонате! Да разве ж это лодка? Это ж похоронная принадлежность! Саркофаг! Да к ней дежурного осводовца давно прикрепить пора! Тьфу!.. Купили мы тебе лодку, выползок! Ку-упили, слышишь? Вторую неделю в казенном пакгаузе хороню. Нарушенье, если ты хочешь знать, делаю! Ялик! Двупарный! Не твоей анаконде чета! О господи! Ну, погоди, бокоплав! Ведь ты меня чуть до кондратия не довел!.. Представитель из Цека союза дожидается. Замминистра на селекте… Почетные старики палками стучат!..
По мере этого бурного монолога оттенки чувств, самых разнообразных, заходили по лицу юбиляра, точно кучевые облака в период усиления циклонической деятельности. К сожалению, речь Якова Ивановича была прервана неожиданным возгласом. На большой белой шлюпке к нам приближались два незнакомца, судя по внешнему виду — водники.
— Эй, на берегу! — кричал один из них пополнее и, надо думать, постарше чином, в фуражке, инкрустированной роскошной золотой «капустой». — Это не вашей ли лодке щука бок прогрызла? А то подобрали мы какую-то. На мели рядом с белым бакеном… Ничего лодчонка. Подходящая! Если к ней еще килограммов шесть заплат добавить, она вполне до следующего выходного проскрипит. Ну-ка, Вася, покажи!
Вася, лохматый, заспанный, с носом, как у розового пеликана, нагнулся и натужно потащил на себя что-то, очень смахивающее на плохо выделанную коровью шкуру. Даже нос его от напряжения несколько сместился вбок.
— Ваша, что ли? — спросил он хрипло.
Все сомнения отпадали. Это была «Берточка» собственной персоной.
— Нет! — завладев инициативой, рявкнул Максимыч, и концы его губ не спеша поползли к ушам. — Это не наша! Не наша, пр-ровались она в тар-р-тар-ра-р-ры!
Двадцать два Несчастья
Некоторые называли его Епиходовым, по фамилии бессмертного персонажа «Вишневого сада», другие — Двадцать Два Несчастья, третьи совсем коротко — Двадцать Два.
Следует оговориться: преследовавшие его неудачи касались единственной стороны жизни нашего героя. Во всем остальном она была заполнена благодарной творческой работой и множеством других дел, больших и малых, которые осмысливают и красят существование каждого. И семья у него была дружная, веселая. И со здоровьем было не так уж плохо. Чего бы еще надо человеку? Но, оказалось, надо! На пятом десятке вмешалась страсть к рыбной ловле, прилипчивая, неотвязная. Все дни досуга он стал отдавать новому занятию. Но именно здесь и был корень всех бед. Дело в том, что с рыбалкой ему чертовски «не везло».
Из описаний его неудач рождались бродячие рыбацкие анекдоты. Узнавая раньше всех о счастливом месте, он, как правило, попадал туда позже всех, когда уже заканчивался непостижимый рыбий «жор»; если его кусал комар, то обязательно под глазом, где быстро, как на дрожжах, вздувалась обидная шишка; он приезжал домой с перевязанными пальцами: зубастые щуки сторицей платили ему за доставленные неприятности; летом он падал в воду с самой устойчивой лодки; осенью прорезал жесткой осокой резиновые сапоги, отчего часто страдал флюсами; а зимой, шествуя в самом конце многолюдной рыбацкой компании, ухитрялся проваливаться под лед.
Рыбы, зацепившиеся за его снасти, ловко рвали их или сходили с крючков самым непонятным образом. Сохраняемую им на берегу добычу безошибочно находили и хори, и коты, и поросята; был случай, когда под самым его носом какой-то неприлично бойкий петух успел выклевать глаза у редкостного трехкилограммового судака.
Скорбный перечень этих неудач можно было бы продолжать до бесконечности…
А вместе с тем это был истинный энтузиаст рыболовного спорта. Наблюдательный, дотошный, он никогда не удовлетворялся найденным и всегда стремился в разведку за новыми открытиями. Он рыскал в самых глухих, затаенных углах, и, пожалуй, за пятьсот километров вокруг столицы не нашлось ни одной речки и даже ручья, которых он не обследовал бы самым тщательным образом.
Запас знаний нашего героя можно было назвать рыбацкой энциклопедией, чем многие бесцеремонно пользовались, бессовестно подтрунивая над ее составителем.
…Мы приехали на вокзал в теплый вечер мая. Так как среди нас был Двадцать Два, мы не нашли ничего удивительного в том, что расписание неожиданно изменилось и час тому назад ушел последний поезд. Следующий был рано утром. Нам предстояло провести хотя и короткую, но свежую ночь в садике на вокзальной площади.
Плох рыбак, выезжающий на ловлю без чувства уверенности в успехе. Мы не причисляли себя к плохим. Общее бодрое настроение поддерживалось драгоценным обстоятельством: совсем недавно с очередной рыбалки приехал наш знакомый и сообщил волнующие подробности об одном местечке. Правда, он прибыл без улова, но с поломанными снастями и в буйном восторге от пережитого. Близ устья светлой Нерли он наткнулся на один островочек. Рядом была яма, и в этой яме…
В общем мы слушали его как хорошего международного докладчика: не переводя дыхания.
Но когда он начал объяснять местонахождение этого Эльдорадо, выяснилось, что найти островок не так легко. Тогда по настоянию Двадцать Два на клочке ватмана был вычерчен со всеми подробностями план.
По этому плану среди бесчисленных островков, островов и островищ, среди извилистых русел рек, речушек и ручьев, среди кустов, травы и осоки надо было найти небольшой клочок земли. В чертеже на южной оконечности островка были помечены пять сосенок, расположенных в виде фигуры, называемой любителями игры в городки «письмом». Кружок возле северного берега острова обозначал большой черный плоский камень под водой, хорошо видный в тихую погоду.
Двадцать Два тщательно сложил чертеж и заботливо упрятал его в особое отделение своего толстого бумажника. Теперь мы уже были твердо убеждены, что едем на верное место. Мы условно назвали островок островом Переживаний, решив этим увековечить взволнованный рассказ нашего друга, которому помешала поехать с нами неожиданная командировка…
Итак, мы проводили эту майскую ночь в привокзальном садике. «Чертовщина», по определению одного из ваших спутников (назовем его Неустойчивым), продолжалась. Как оказалось, и над ним пронеслось темное крыло неудачи: он обнаружил, что забыл дома коробку с блеснами. Неустойчивый с ожесточением покосился в сторону Двадцать Два. Больших трудов стоило успокоить разволновавшегося коллегу. Ему собрали по блесне с «души». Двадцать Два выдал даже две.
Перед рассветом откуда-то взялся дождь, мелкий, частый. Все небо обложило плотными низкими тучами. Мы покорно приняли и это: ведь с нами был Двадцать Два! Наконец мы взяли билеты, стали в очередь у вагона и вошли в свободное крайнее купе. Как только поезд тронулся, выяснилось, что мы попали в служебное помещение. Мы двинулись назад, но обнаружили, что вагон уже набит до отказа. Пришлось стоять. Когда вошел контроль и Двадцать Два вынул свой знаменитый бумажник, вспомнили о плане. Тут горемыка полез в заветное отделение, посучил там пальцами и как-то нехорошо сморщился. Мы поняли: плана нет. Все замолчали. Один Неустойчивый издал зубами звук, очень напоминавший хруст битого стекла.
Река встретила нас неласково. Ничто не предвещало улучшения погоды. Неустойчивый остался тут же на станции, решив обратным поездом возвратиться домой. Но мы трое, не спавшие, измученные, все же пошли к лодкам.
Разумеется, ветер оказался встречным. Мы разделились: Двадцать Два сел в отдельную лодку. При такой волне нечего было и думать добраться до места раньше вечера. Миновав широкое устье Нерли, мы поняли, что дальнейшего пути не осилим. С трудом добрались до небольшого, заросшего лесом острова и оттащили лодки подальше от берега.
Захотелось есть. Попытка разложить костер здесь же, на берегу, окончилась неудачей: кругом было топко, а сверху так и сеял этот истошный дождь. Тогда мы решили уйти подальше в лес, за волнистые песчаные дюны. Двадцать Два отказался сопровождать нас. Накинув плащ-палатку, он решил позавтракать здесь же, в лодке. Пожевав немного, он вынес на берег все лишнее: корзину, бадейку, весла, подтянул еще раз ялик и сел на лавочку, сгорбившись, опираясь на спиннинг. В такой позе Двадцать Два был бы находкой для скульптора, пожелавшего выразить символ безысходной скорби.
Оставив его, мы ушли за дюны и замечательно устроились в затишье, на песке, под густыми кронами сосен. Мы блаженно уснули под шум и свист «погоды».
Пробуждение не порадовало нас. Еще издали было слышно, как ревет взбушевавшаяся Волга.
— Какая сегодня ловля! — уныло протянули мы.
Нашего спутника поблизости не оказалось. Тогда мы решили пойти проверить лодки. Взобравшись на песчаный пригорок, вдалеке увидели темнеющий нос нашего ялика.
