Михаил Заборский - Вокруг крючка
Тощий уж очень обрадовался.
— Ах, — говорит, — это тот самый ершистый старожил? Очень приятно! Давай, милый человек, веди, показывай дорогу! Нам, брат, эти караси в городе вторую неделю спать не дают.
— Ну, а сегодня, — отвечает дед Стулов, — выспитесь, голубчики! Да вы обождите чуток! Я только за корзиной домой слетаю. Побольше корзинку взять для такого дела придется. Рыба-то у нас уж больно крупная.
Вскоре и отправились. Ходко пошла комиссия. Весело. Секретарша все хиханьки да хаханьки. Тощий, как в лес вошли, петь взялся. «Варяга» вначале. Затем «Священный Байкал». Басом. Все дятлов пугал. А толстый в хвосте шел, бредень тащил и больше у деда интересовался, почем в деревне мед, свинина, и советы давал, как из гусей жир вытапливать.
Идти решили на Деулинские озера. Самые это богатые у нас озера по карасю. Иной раз выпадет удача — пудов до двух за утро рыбы схватить удается… Только дорога к ним ломаная. Не каждый и найдет. Болото сначала, потом осинник молодой — вырубки. А дальше лес Раковский. Всякий лес, и тянется чуть не до Углича. В лесу и озера.
И с разговорами этими да с песнями — леший его разберет, как получилось. Перепутал, что ли, дед стежку? Никак не найдет осинника! Потом под горку небольшую вышли, а там из трех троп перекрестье. Дед по левой взял, шли, шли и в болото угодили. Чуть не увязли. Обратно сунулись, да, видно, промазали — бурелом, чаща! Долго плутали. Наконец опять на стежку выбрались, старую, мало хоженую. Пошли вперед, а тропа и кончилась — трясина. Обратно подались — тоже кончилась. И опять ломь да мочажины. Пот со всех градом. А тут еще тучки нашли и солнышка не стало видно. То ли день, не поймешь, то ли вечер? Так и закружился дед с комиссией в лукавом лесу Раковском.
Тощий больше всех разнервничался. Из ружья вверх палить начал. Пороху извел — это ужас, точно на войне! А все равно никто не откликается. Зашли, верно, уж очень далеко. И сел тогда дед на кочку.
— Обождите, — говорит, — упарился. И ежели вам душевно сказать, еще случая не бывало, чтобы деулинские караси кого до хорошего доводили. Это уж точно известно! Давайте-ка лучше отдохнем да побеседуем насчет развития нашей колхозной жизни. Потому что все равно мы теперь с дороги сбились.
Тут секретарша даже слезу пустила. Напугалась. И еще ее очень комары объели.
— Как же, — плачет, — дедушка! Неужели мы и правда заблудились?
— Чистая истина, — отвечает дед, — голуба моя! Здесь это дело обычное. Я в этом окаянном лесу разов восемь блудил. Никак не менее. Был един факт — неделю целую плутал. Корьем да брусницей питался. Ух, как вспомнишь, и отощал же тогда!.. А мучаешься ты, доченька, более от расчесов. Куснет комарик — терпи. Никак не чешись! И тогда много легче получается.
Тут и толстый запел:
— Из данного лесного массива нет лучше способа, как по научным приметам выбираться. Я вот читал, что если, к примеру, муравейник у дерева сложен, то фасадом обязательно в северные страны глядит. Так и определяют правильное направление.
— Золотые ваши слова, — говорит дед, — и люди вы сильно научные. Только где здесь муравейника взять, если кругом место болотистое? Тут за десять верст в округе живого муравья не сыщешь.
Замолчал толстый.
— Обождите, — говорит дальше дед. — Вроде я местность признавать стал. Чует сердце-вещун — должен быть поблизости просек старый. Схожу-ка я да разведаю. А вы пока здесь посидите.
И полез он от них в сторону. Только насчет просека дед сказал зря. Просто брюхо у него подвело. Есть захотелось. Нашел лужайку посуше, пристроился на пенечек. Корзинка у него в мешке была приспособлена за плечами. Развязал мешок и вынул четыре яйца крутых. Скорлупку облупил, посолил яички, съел. Еще два огурца соленых прихватил. Да пирога кусок со свиною печенкою. И все молочком топленым запил.
А потом вынул флакон небольшой со стеклянной пробкой, капель каких-то на ладонь накапал и натер себе лоб да щеки и распушил бороду.
Капли же были особенные. От комарья и прочего лесного гнуса. Охотник один их деду подарил, дачник. Замечательные капли: если намазался, то каждый комар тебя, как бы сказать, игнорирует.
Вернулся дед назад без спешки. И обнаружил в комиссии смятение полное.
— Что же, милые, — говорит, — не нашел я просека. Нету! Обмануло сердце-вещун. А выход сейчас единственный. Покориться надо!
— Как это покориться? — взвизгнула секретарша. — У меня с ночи маковой росинки во рту не бывало!
И как запустит в тощего здоровым сучком. Насилу бедняга увернулся.
— А так, — отвечает дед. — Совет мой до восхода солнышка думку о карасях бросить. А разжечь теплину и дежурство налаживать. Устраиваться на покой… А что голодно, то верно — голодно. Вы хотя бы птичку какую застрелили да на угольках обжарили.
Тут ему тощий дулю показал:
— Накося, — говорит, — выкуси, старая елка. Два заряда только и осталось. С этими сигналами я все патроны убухал.
— Ну что же, — согласился дед, — убухал, значит убухал, ничего не попишешь. Так, правду сказать, и спокойнее будет, чем кругом палить. А вот мы сейчас разожжем теплину и побеседуем в лесной тишине душевно насчет наших колхозных интересов. Тем более и времени хватает — вся ночь впереди…
Кто знает, как у них там беседа протекала. Но, как темнеть стало, окончилась. Опять полез дед в мешок: там у него оболочка ватная оказалась — Васьки-внучка старое одеяло.
Лег дед, укутался, еще маленько каплями подушился и такого храпака задал, что вокруг его бороды трава подогнулась, словно пшеница от ветра в родном поле акатовском.
А в комиссии, греха таить нечего, плохо в ту ночь спали. Секретарша у своих кавалеров кожаные пиджаки отобрала. На один легла, другим укрылась. Но все равно с непривычки сон не берет. К огню ближе подвалится — жар невозможный, уголья стреляют: дрова-то все больше елка. Обратно от костра отползет — сырость, свежо… А уж комары жрут!..
У мужчин и вовсе дело швах! Толстый вскоре брючину прожег. Ух и взвился, когда огонек его до живого мяса достал! И после этого залег от костра в отдалении. Но там озяб и такую дробь начал зубами отбивать, что не хуже, как на военном барабане. А тощий свернулся кренделем, но тоже, видно, сладость небольшая. Ни минутки спокойно не полежал.
В самую ночь у них и вовсе разгорелся скандал. Деда и то разбудили. Только он виду не подал, что проснулся. Храпел даже для порядка. Однако слушал. И тут многое разъяснилось.
Застынув окончательно, стал толстый через тощего у секретарши свой пиджак обратно требовать.
— Я, — кричит, — не обязан твоему баловству потакать! И если ты от жены гуляешь, то я за эти пакости туберкулез наживать не намерен. На черта мне туберкулез? И больше ты меня в свои художества не путай! Одно дело, что я тебе по службе зам. А другое, что по божескому закону — зять. И должен ты меня, как родственника, беречь. А то и супруге сообщить недолго!..
Вот какой у них перепляс получился! Вот тебе и секретарша! Дальше же самое главное пошло. Оказывается, в этой так называемой секретарше и была заложена вся пружина. Баранины, видишь ли, ей подешевле понадобилось, да курочек, да яичек. Да с милым дружком на природе погулять. А у мужиков свой интерес — рыбалка. Караси их, стало быть, заманили. Тогда и назначил тощий комиссию и командировки выписать повелел, а толстому наказал изготовить формы отчетности. Для отвлечения подозрений…
А что дальше было, дед Стулов не помнит. Сон его опять одолел.
Как рассвело, встали. Застрелил все-таки тощий птичку, хотя и не очень подходящую для питания, — филина. Сову иначе. На угольях ее обжарили и съели. Правда, без соли и хлебушка. Дед еще им свою порцию отказал. Я, говорит, человек пожилой, желудок у меня сморщенный и к голоду привычен. Тем более у него еще два пирога в секрете оставалось, огурцы да молоко невыпитое.
После завтрака опять поблудили вокруг этой болотины часочка два. Совсем ручная стала комиссия. Тихая. И начал их дед тогда учить хором кричать «ау!»
А потом вдруг послышалось — в большом расстоянии из ружья кто-то хлопнул два раза… И еще два.
Снял тогда дед Стулов картуз и крестом себя осенил:
— Ну, — говорит, — значит, не подкачали все же наши акатовские! Ухватились, нечистый дух, за почетную доску!.. А палит это Васька-внучок.
И к этим словам солнышко лучи пустило и заиграло все в лесу. Будто в сказке какой! Каждая на земле травиночка, каждая иголочка на елке, каждый листик.
И у деда на душе тоже расцвело:
— А теперь, — говорит, — айда-те, начальство! Пора!
В двенадцать ноль-ноль вывел дед комиссию обратно к деревне. Еще издали увидели, как машина лаком сверкает, а вокруг ее водитель похаживает.
Тощий, тот не выдержал. Бегом побежал. И как дорвался до колбасных изделий — слова оказать не может. Все только жует. Дед уже и домой понаведался и обратно пришел, а у него все желваки за щеками гуляют.
