Эмма Герц - Вензель на плече Урсулы
Не закрывала собой шкаф для одежды, мешая Ему собираться? Не прятала Его ботинок и портфель? Не вцеплялась зубами в Его запястье, о Боже, только не это, ну я же не сделала этого, правда?»
Слезы текли по щекам куда-то к ушам, горячие, обжигающие.
Она сделала все это, и Господин ушел, сказав только: «У тебя две недели, собирай вещи».
Пряди волос у висков стали совсем мокрыми, это противно — лежать в собственных мокрых волосах, она принялась разрезанными и неразрезанными пальцами отодвигать их от лица, наткнулась на кожаную полоску ошейника, погладила.
Внезапно захотелось осмотреть ошейник в зеркало, убедиться, есть ли он еще на самом деле, не тактильная ли это иллюзия кровоточащих пальцев. Она встала на колени, на коленях поползла в сторону зеркала, в доме Господина было много зеркал.
Из личной переписки Урсулы и Кэрол
Письмо
«Дорогая подружка, извини, пожалуйста, что я не открыла тебе дверь и не отвечала на звонки, это не от какой-то обиды на тебя, как ты могла подумать, просто я не могу разговаривать, это нестрашно и скоро пройдет. Зато вот напишу тебе письмо, не знаю, правда, когда сумею его отправить, да и адреса твоего я не помню, смешно, да? Ты разговаривала со мной из-за двери, я слышала очень хорошо — удобно устроилась на тумбочке для обуви, ты сказала, что беспокоишься обо мне и даже расплакалась. Спасибо тебе, это было неожиданно, но приятно. Еще ты сказала, что видела в трактире Господина и подслушала его разговор с Холодным. Кэрол, дорогая, я тебе очень-очень благодарна, но прошу тебя, не делай так больше никогда, обещаешь?
Когда я услышала, что Господин задумал игнорирование меня, как наказание за дерзость и непристойное поведение, то ощутила такое счастье, что временно оглохла. Несколько минут не имела возможности слушать тебя, включилась на словах, что у Кузнеца в скором времени ожидается прибавление в семействе, и какое именно торжество он намерен устроить по этому достойному поводу. К сожалению, я не расслышала, на какой временной промежуток рассчитывает Господин мое наказание, ведь прошло уже десять дней, как он ушел. Глупо спрашивать тебя об этом в письме, которое ты не получишь, но я рассудила, что все-таки сделать это имеет смысл. Вот я перечитываю строки: „Господин задумал игнорирование меня, как наказание за дерзость и непристойное поведение“, и я снова становлюсь счастливой, могу не плакать и даже поняла, что сумею поесть».
И вновь
— Неожиданное же ты место выбрала для сна! Урсула! — Голос Господина был странно глух, точно он вложил лицо в пуховую подушку и говорил оттуда. Поскольку такого он сделать никак не мог, надо было искать какое-то другое объяснение происходящему, но, может быть, потом? Вот она немного поспит еще, и уж тогда…
Господин на руках вытащил ее из шкафа, в три шага отнес в спальню, положил на аккуратно заправленную кровать.
На какое-то время оставил ее в покое, потом она ощутила на левой руке сдавливающий манжет тонометра, у сердца холодное неприятное прикосновение фонендоскопа. Она поморщилась и заснула крепче.
Господин, быстро действуя, достал из холодильника большие стеклянные бутыли с глюкозой и физраствором, из кладовки принес шаткий торшер капельницы, поработав Урсулиным кулаком, проколол прозрачную кожу предплечья и ввел иглу. Из чемоданчика черной кожи достал еще шприц и две ампулы, ввел лекарства в трубку капельницы. Опустился на пол. Смотрел на постепенно розовеющее ее лицо.
Сказал вслух: «Надо завязывать с этим, я скоро не справлюсь с ней, я уже сейчас не справляюсь с собой».
Помолчал и повторил фразу еще раз. Провел пальцем по наборному паркету, рисунок «французская елочка», когда-то казался красивым.
Из личной переписки Кошки и Биг Бена
«Я довольно недавно в Теме. Где-то около года. Почему я пришел сюда? Да потому, что я чувствую — это мое. И мне глубоко без разницы, как это все называть. Но мне не без разницы мои чувства и мысли. И моя жизнь. Ну а теперь по существу. (Не обойтись без пафоса, но что делать.)
Отвечает каждый за себя. Ответственность — это быть сильным. Ответственность за себя и еще за того человека, который отдал именно тебе свою жизнь. Я — Хозяин, я — Главный.
Владеть человеком — вовсе не кайф. Нет в этом никакого кайфа. Это другое. Это то, что дополняет тебя. Что делает тебя целым. Быть единым с тем, кто любит тебя. Пускай и не так, как это общепринято.
Что чувствую я, когда вижу ее или просто думаю о ней? Я становлюсь счастливым, потому что она есть у меня. Она со мной. Не как жена или друг, не как любовница. Как часть меня. Она готова пройти со мной через все. Доверять во всем. Не задавать вопросов. И не жалеть об этом.
Мне приходилось вытягивать свою собаку из настоящей собачьей бойни. И, делая это, я сам превратился в собаку. Я рвал зубами плоть и раздирал руками. И все только ради нее. И поверьте мне, эта любовь к моей собаке — лишь малая часть того, как я люблю свою вторую половину. Я убью за нее. Загрызу…»
Трактир «Чем Бог послал», меню на 15.05.1994:
«Луковый салат с яйцами и огурцами.
Суп из куриных потрохов.
Баранина с фасолью.
Крем шоколадный.
Приятного аппетита!
С уважением и заботой
Хозяева».
Доска объявлений в трактире «Чем Бог послал»:
«Милые гости! Завтра Дискуссионный Клуб провожает одного из своих основателей, всеми нами любимого Доктора в Москву, достигать высочайших высот и всего остального. Опять окажется занятым не только Кабинет, но и Гостиная, так что приносим свои извинения и ждем послезавтра, наш дражайший повар порадует вас чешским ореховым тортом с шоколадом.
Ваш Георгий».
* * *— Что, Марусь?
Марусечка сидит на своем любимом месте в моей кухне, поджала левую ногу, она в тонких колготках телесного цвета, длинная юбка касается пола. Темные волосы туго забраны в «хвост», в ушах какие-то дурацкие клипсы со стразами — так и не решилась проделать отверстия для серег. Боится боли, смешная.
— Да что-то…
Шевелит пальцами подогнутой левой ноги, кривит рот. У Марусечки удивительные губы, будто бы заимствованные у двух разных людей: верхняя губа очень тонкая, вырезанная по правилам, а нижняя — шире чуть не в три раза и выдается вперед, как у рыбы.
— Да что-то как-то мне фигово, — говорит она, берет из стеклянной миски сухарь и грызет громко.
— Бывает, — соглашаюсь я.
— К отцу утром ездила. — Марусечка подбирает сухарные крошки со стола и отправляет их тоже в рот. — Забрать его хочу к себе. Лидка, блин, забила на него. На кухонную дверь замок повесила. Он у себя в комнате питается. Плитка там у него… Холодильник.
— Так он же не хотел к тебе. — Я достаю из шкафчика чай «Английский завтрак», старательно маскируя прочие изыски. Марусечка ненавидит элитные чаи. Новая жена ее старого мужа Алеши — элитная чаеторговица.
— А он и не хочет. Орет на меня как потерпевший. Но я так тоже не могу, знаешь. Сижу вот и каждый вечер думаю, что Лидка еще учудила. Прошлый раз милицию вызывала, типа, деньги у нее пропали. Отца таскали куда-то, в отделение. Подружился там с каким-то алкоголиком, Жорой. Собираются в воскресенье в баню… А Лидка сегодня опять плясала в гостиной. Пляшет с криками: «Батман тандю жете!» Глотка луженая…
Я слушаю. Ничего нового. Лидка — третья жена Маруськиного отца. Балерина кордебалета на пенсии.
— Может, ему лучше так. Что к нему пристаешь? Был бы здоров. Он с этой Лидкой все время в тонусе. Полон жизни. В баню вот пойдет…
— С алкоголиком Жорой.
— С алкоголиком Жорой. А у тебя он что делать будет? В твоей вылизанной квартире киснуть?
Марусечка молчит, я ставлю перед ней чашку с чаем и блюдце. Наверное, она думает о том, что скоро ее отец сможет вполне заниматься с внуком. Не знаю, о чем она думает, но говорит следующее:
— Кстати, а что ты решила с новой работой? В конце декабря тебе там что-то… предлагали такое…
— В итальянском консульстве?
— Да я не помню. Наверное. Что-то такое. Да, консульство…
— Возьмусь, возьмусь. Я согласилась, предварительно. Там весной надо приступать. Я вот уроки свои отрыла, надо освежить. А то без практики…
Я виновато смотрю в сторону большого компьютера. Целый практически месяц пропал с этими идиотскими событиями. Загрузить диск, и повторять… io discorso, perе loquitur, egli loquitur.
— Что ты бормочешь? — Марусечка как бы нехотя смеется, растягивая свой невероятный рот. Через полчаса она хлопнет дверцей своего небольшого автомобиля, называется «мАшина машИна», уедет к себе. А я пойду сначала прямо, потом — резко налево. Перейду дорогу.
Мы встретимся на улице, на которой стоит мой дом, только немного подальше, не строго под окнами, из которых никто не посмотрит. Снег под ногами не хрустит, а мягко пружинит. Я стою, улыбаюсь, потому что уже вечер, ряды полных лун желтыми фонарями светят приятно, мне кажется, что я все смогу.
