Дэвид Галеф - Плоть
Это было сразу после моей утренней пары в четверг, когда я отправился в канцелярию кафедры за почтой и в холле увидел Макса. Он не двигался, и это показалось мне странным. Когда в 10.45 заканчивались утренние пары, весь холл наполнялся телами, текущими к выходу. Если вас не захватывал этот поток, то вы выглядели необычно, выделяясь из общей массы, не говоря уже о том, что проходящие люди постоянно на вас натыкались. Эту проблему Макс решил, спрятавшись в углублении стены в том месте, где коридор внезапно расширялся. Он внимательно рассматривал проплывавший мимо студенческий корпус, точнее сказать, корпуса студенток.
Я стал смотреть, как он смотрит, но на таком расстоянии было трудно понять, на кого именно направлен его взгляд. Может быть, это вон та блондинка Дельта-Гамма, состоявшая, как мне показалось, из одних только ног и распущенных волос, или проходившая слева настоящая гурия в форме часового стекла — видимо, ее мама каждый день подвязывала ей турнюр и в конце концов он навсегда отпечатался на ее теле. Или его привлекла студентка из моей группы — девушка с волосами как вороново крыло, кожа которой своей белизной напоминала свежее молоко? Сейчас он что-то писал в своем неизменном блокноте, вечно лежавшем в его заднем кармане. Пока он писал, какой-то здоровенный детина дружески сунул свою лапу Максу под нос и приветливо помахал ею. Макс коротко улыбнулся и кивнул, хотя было видно, что ему не понравилось, что его отвлекают. В это время между нами проплыла одна толстуха из моей группы и на время закрыла Макса непроницаемой стеной плоти. На девушке был белый свитер — не просто большой, а необъятный даже для ее могучего телосложения, — а двигалась она гладко и неторопливо, как празднично украшенная платформа на уличном шествии.
Когда она прошла, Макса уже не было.
Войдя в лифт, я поднялся в канцелярию и немного посплетничал с коллегами. Джина рассказывала Грегу об открытии, сделанном ею в изысканиях по поводу самоубийства Фолкнера. Когда Фолкнер упал с лошади, он незадолго до этого начал по предписанию врача принимать снотворные таблетки.
— Врач, который его осматривал, ни словом не обмолвился о таблетках. Вам это не кажется странным? — Глаза Джины горели, как у ищейки, напавшей на верный след.
Грег, как всегда бывший апостолом рассудительности, предложил иное толкование:
— Может быть, он просто забыл их дома.
— Нет, их не нашли, потому что Фолкнер проглотил их все. Я просто уверена в этом.
Грег и Джина посмотрели в мою сторону, ожидая окончательного решения.
— Кстати, о докторе, — сказал я. — Вы не пытались его найти?
— Конечно же. Несколько лет назад он вышел на пенсию, но по-прежнему живет в графстве Лафайет. Я пригласила его выступить перед моей группой.
— И?..
— Ну, не знаю. Он сам говорит, что не возражает, но его дочь думает, что такое выступление повредит его здоровью. Думаю, что это просто отговорка.
— Ну а вдруг у него и правда нелады со здоровьем? — Грег в своем репертуаре.
В этом месте я выбыл из дальнейшего спора. Джина — умная, горячая, одержимая — была мне очень симпатична. Она носилась с романами Фолкнера так, словно сама жила в таком же доме тридцать лет и соседями ее были Снопсы. Каждый год Джина, не жалея сил, готовила конференцию «Фолкнер и Йокнапатофа». Когда я приехал в Оксфорд на факультетское собеседование, Джина посадила меня в свой старенький «плимут» и повезла показывать место, где Джейсон Компсон творил свои мерзкие дела или мог бы творить, будь Джейсон реальным лицом, а не сочетанием букв, вложенных Фолкнером в «Шум и ярость». Самое поразительное и едва ли не сверхъестественное во всем этом было то, что Джина не любила Миссисипи — она ненавидела истовых южан, не могла есть местную пищу и была бы гораздо счастливее в Калифорнии. Но здесь была страна Фолкнера, и она должна, просто обязана жить здесь. Грег мог бы преподавать поэзию кому угодно хоть в Антарктике, и в этом было его фундаментальное отличие от Джины.
Через минуту из двери своего кабинета высунул голову Эд Шемли. Галстук на боку, волосы всклокочены, под глазами мешки — он был похож на репортера, всю ночь писавшего важную статью. Но если бы вы спросили его самого, то он сказал бы, что работать полный день в «Ньюсдей» несравненно, несоизмеримо легче, чем заведовать кафедрой в «Оле Мисс». Дальше последовало бы перечисление всех и всяческих — вполне, впрочем, обычных — университетских тягот: некомпетентность администрации, недостаточное финансирование и переполненные аудитории. Правда, Эду удавалось сохранять чувство юмора. Он ненавидел бюрократическую волокиту и избегал ее при любой возможности. Все наши кафедральные совещания длились — с гарантией — не больше часа. Я от души жалел Макса, в начальники которому достался Споффорд, известный любовью к театральным представлениям в своем кабинете.
Эд внимательно посмотрел на меня и вскинул брови.
— Вы не Мелвин Кент.
— Разве я так похож на гнома?
— Вы правы, извините. — Он обратился к миссис Пост:
— Не справитесь ли вы у профессора Кента, когда он придет? Я назначил ему к одиннадцати.
— Мне кажется, он приходил несколько минут назад.
Эд поднял глаза. Настенные часы показывали 11.03.
Словно волк в басне, в дверях появился Мелвин. Его стрижка всегда напоминала монашескую тонзуру, наверное, потому, что он был медиевистом, но для полноты образа не хватало монашеской рясы и сандалий.
— Я приходил в одиннадцать, но дверь кабинета была заперта, и я решил зайти попозже. — В этот момент он заметил меня. — А, Дон. Часть вашей почты попала в мой ящик. Уверен, что по чистой случайности. — Он извлек из кейса конверт. — Вот ваше письмо.
Конечно, виноват был Трейвис, но я промолчал и взял конверт, надеясь, что это письмо от Дороти, моей колумбийской подруги. Наверное, я мог бы позвонить ей по телефону, но наша дружба была чисто эпистолярной и лучше всего выражалась на листах бумаги. Впервые за всю историю нашей переписки мне пришлось ждать ответа несколько недель. Впрочем, и сегодня меня ждало разочарование — в конверте оказалась всего лишь листовка университетской типографии. Почему Мелвин просто не бросил конверт в мой ящик, осталось для меня загадкой. Наверное, он до мозга костей буквалист. Или, как выражается Эд, у Мелвина буквалистский геморрой. Кроме того, он невероятно груб. Когда я впервые познакомился с ним, то долго не мог понять, преднамеренная это грубость или она проистекает из полного невнимания к окружающим. Я так и не пришел к окончательному выводу, но теперь меня это и не волновало — я просто избегал встречаться с ним.
Выходя в коридор, я столкнулся с Трейвисом; он, как всегда, подслушивал, притворяясь, что читает доску объявлений, которые никто не менял вот уже целую неделю.
— Не сделаете ли мне одно одолжение? — спросил я.
— Конечно сделаю, а что?
— В следующий раз бросьте в мой почтовый ящик письмо для профессора Кента, ладно? Просто для равновесия.
Вернувшись домой, я увидел Макса, беседующего на ступеньках со Сьюзен. Он опирался на свой коричневый грузовой велосипед или велосипед опирался на него — в их отношениях было что-то слегка симбиотическое. Поначалу я подумал, что Сьюзен отчитывает его за новую подругу. Потом я решил, что они говорят о Таккере, потому что уловил фразу «не может даже ходить». Но потом я понял, что они говорят об Эрике, которого Макс и Холли навестили накануне.
— О, думаю, он был очень рад нас видеть, — произнес Макс тоном, который обычно приберегал для публичных объявлений. Говоря, он рассеянно снимал и снова натягивал эластичный шнур на раму велосипеда. — Но знаете, я думаю, что ему нравится, что он не может никуда выйти.
— Что вы хотите этим сказать?
Вопрос задала Сьюзен, но с равным успехом его сейчас мог бы задать и я.
— Не надо принимать решений, нет никаких трудностей, не надо думать, куда идти и что съесть на обед. Он в клетке, но о нем заботятся. Он в утробе, на которой висит замок.
— Я уверена, что люди, сидящие в тюрьме, так не думают.
— Нет, конечно. Эти мысли подсознательны, но почему, как вы думаете, они остаются в тюрьме? — Чтобы вскинуть руки в вопросительном жесте, Макс оторвался от велосипеда. — Дело в том, что передвижение на свободе может доставить им массу хлопот и неприятностей.
— Макс…
— Обездвиженность — это свобода.
Я больше не мог молчать.
— Вот как? Значит, по-вашему, этот футболист Вилли Таккер теперь свободен? Может быть, этот бедняга еще более свободен оттого, что не может самостоятельно даже дышать?
На лице Макса появилось то же очарованное выражение, какое я заметил сегодня в холле. Было похоже, что он хотел высказать что-то прямо и искренне, но в последний момент передумал и вильнул в сторону.
