Джеймс Хэрриот - О всех созданиях – прекрасных и удивительных
Но молодой фермер полагался на меня. Он думал, что я сделаю все, что надо и как надо, а потому выдать ему свои сомнения я никак не мог. Именно в таких ситуациях я начинал испытывать мучительную зависть к моим сверстникам, посвятившим себя лечению людей. Они, установив, что пациент нуждается в операции, благополучно отправляли его в больницу, ветеринар же просто стягивал пиджак и преображал в операционную какой-нибудь сарай, а то и стойло.
Мы с Гарри принялись кипятить инструменты, расставлять ведра с горячей водой и устраивать толстую подстилку из чистой соломы в пустом стойле. Как ни слаб был теленок, потребовалось почти шестьдесят кубиков нембутала, чтобы он, наконец, уснул. Но вот он лежит на спине, зажатый между двумя тюками соломы, а над ним болтаются его копытца. И мне остается только приступить к операции.
В жизни все выглядит совсем не так, как в книгах. На картинках и схемах – простота и легкость! Но совсем другое дело резать живое существо, когда его живот мягко приподнимается и опадает, а из-под скальпеля сочится кровь. Я знал, что сычуг расположен вот тут, чуть правее грудины, но, когда я прошел брюшину, все замаскировал скользкий, пронизанный жиром сальник. Я отодвинул его, но тут левый тюк сдвинулся, Монти накренился влево и в рану хлынули кишки. Я уперся ладонью в блестящие розовые петли. Не хватало еще, чтобы внутренности моего пациента вывалились на солому прежде, чем я хотя бы добрался до желудка.
– Гарри, положите его прямее на спину, а тюк подтолкните на прежнее место! – просипел я. Фермер тотчас исправил положение, но кишки совсем не жаждали возвращаться восвояси и продолжали кокетливо выглядывать наружу, пока я нащупывал сычуг. Откровенно говоря, меня охватила растерянность и сердце болезненно застучало, но тут я почувствовал под пальцами что-то жесткое. Оно передвигалось за стенкой одного из отделов желудка… Только вот какого? Я ухватил покрепче и приподнял желудок в ране. Да, это сычуг! А жесткое внутри, наверное, волосяной шар.
Отразив очередную попытку кишок вылезти на первый план, я взрезал желудок и впервые увидел причину всех бед. И вовсе это был не шар, а почти плоский колтун волос, смешанный с клочьями сена и творожистой массой. Его покрывала блестящая пленка вазелинового масла. Он был плотно прижат к пилорическому сфинктеру.
Я аккуратно извлек его через разрез и бросил на солому. Потом зашил разрез на желудке, зашил мышечный слой, начал сшивать кожу – и вдруг почувствовал, что по лицу у меня ползут струйки пота. Я сдул каплюшку с носа, и тут Гарри нарушил молчание:
– До чего же сложная работа, а? – Он засмеялся и похлопал меня по плечу. – Бьюсь об заклад, когда вы в первый раз такую операцию делали, у вас руки-ноги тряслись.
Я продернул шелковинку и завязал узел.
– Вы правы, Гарри, – сказал я. – Ах, как вы правы!
Я кончил, и мы укрыли Монти попоной, на которую навалили соломы, так что только его мордочка выглядывала наружу. Я нагнулся и потрогал уголок глаза. Никакой реакции. Сон что-то чересчур глубокий. Не слишком ли много я закатил ему нембутала? А послеоперационный шок? Уходя, я оглянулся на неподвижного теленка На фоне голых стен стойла он выглядел очень маленьким и беззащитным.
До конца дня я был занят по горло, но вечером нет-нет, да и вспоминал Монти. Очнулся ли он? А что, если он сдох? Я впервые сделал такую операцию и совершенно не представлял, какое действие она может оказать на теленка. И все время меня грызла мысль о том, каково сейчас Гарри Самнеру. Бык – уже полстада, гласит присловье, а половина будущего стада Гарри Самнера лежит в стойле под соломой… Больше ему таких денег не собрать!
Я вскочил с кресла как ужаленный. Нет, так невозможно! Надо сейчас же узнать, что там происходит. С другой стороны, если я вернусь ни с того ни с сего, то выдам свою неуверенность, покажу себя зеленым юнцом… А, ладно! Всегда можно сказать, что я где-то забыл скальпель…
Службы тонули во мраке. Я тихонько пробрался к стойлу, посветил фонариком – и сердце у меня екнуло: теленок лежал в той же позе. Я встал на колени и сунул руку под попону. Слава богу, дышит! Но прикосновение к глазу опять не вызвало никакой реакции. Либо он умирал, либо никак не мог очнуться от нембутала.
Из глубокой тени двора я покосился на мягко светящееся окно кухни. Никто не услышал моих шагов. Я прокрался к машине и уехал, страдая от мысли, что так ничего и не прояснилось, и мне по-прежнему остается только гадать об исходе операции.
Утром я повторил свой ночной визит, но, шагая на негнущихся ногах по двору, я знал, что на этот раз меня впереди ждет что-то определенное. Либо он сдох, либо чувствует себя лучше. Я открыл дверь коровника и зарысил по проходу. Вот оно, третье стойло! Я тревожно заглянул в него.
Монти перевалился на грудь. Он все еще был укрыт попоной и соломой и выглядел довольно кисло, но, когда корова, бык или теленок лежит на груди, я наполняюсь надеждой. Напряжение схлынуло как волна: операцию он выдержал, самое трудное осталось позади, и, встав рядом с ним на колени и почесывая ему голову, я твердо знал, что все будет хорошо.
И действительно, температура и дыхание у него стали нормальными, глаза утратили неподвижность, ноги обрели гибкость. Меня захлестывала радость, и, как учитель к любимому ученику, я проникся к этому бычку нежным собственническим чувством. Приезжая на ферму, я непременно заглядывал к нему, а он всегда подходил поближе и глядел на меня с дружеским интересом, словно платя мне взаимностью.
Однако примерно через год я начал подмечать какую-то перемену. Дружеский интерес постепенно исчез из его глаз, сменившись задумчивым, взвешивающим взглядом, и тогда же у него развилась привычка слегка потряхивать головой при виде меня.
– Я бы на вашем месте, мистер Хэрриот, перестал бы заходить к нему в стойло. Он растет и, сдается мне, скоро начнет озоровать.
Только "озоровать" было не тем словом. У Гарри выдалась на ферме долгая спокойная полоса, и когда я снова увидел Монти, ему было почти два года. На этот раз речь шла не о болезни. Но две коровы у Гарри отелились раньше срока, и с типичной для него предусмотрительностью он попросил меня проверить все стадо на бруцеллез.
С коровами никаких хлопот не было, и час спустя передо мной уже выстроился длинный ряд наполненных кровью пробирок.
– Ну, вот! – сказал Гарри. – Остается только бык, и дело с концом. – Он повел меня через двор в телятник, где в глубине было стойло быка.
Гарри открыл верхнюю половину двери, и я, заглянув внутрь, даже попятился. Монти был колоссален. Шея с тяжелыми буграми мышц поддерживала такую огромную голову, что глаза казались совсем крохотными. И в этих глазках теперь не было и тени дружелюбия. Они вообще ничего не выражали и только поблескивали – черно и холодно. Он стоял ко мне боком, почти упираясь мордой в стену, но я знал, что он следит за мной: голова пригнулась и огромные рога медленно и грозно прочертили в побелке две глубокие борозды, обнажившие камень. Раза два-три он утробно фыркнул, храня зловещую неподвижность. Монти был не просто бык, но воплощение угрюмой необоримой силы.
Гарри ухмыльнулся на мои выпученные глаза.
– Может, заскочите туда почесать ему лобик? Помнится, было у вас такое обыкновение.
– Нет уж, спасибо! – Я с трудом отвел взгляд от чудовища. – Интересно, загляни я к нему, долго ли я прожил бы?
– Ну может, с минуту, – задумчиво ответил Гарри. – Бык он, что надо, тут я не просчитался, только вот норов у него очень подлый. Я с ним всегда ухо востро держу.
– Ну, и как же, – осведомился я без особого энтузиазма, – я возьму у него кровь для анализа?
– Так я ему голову прищемлю. – И Гарри указал на металлическое ярмо над кормушкой, вделанной в небольшое открытое окно в дальнем конце стойла. – Сейчас я его на жмых подманю.
Он удалился по проходу, и минуту спустя я увидел, как он со двора накладывает жмых в кормушку.
Бык сначала словно бы ничего не заметил и только еще раз неторопливо боднул стену, но затем повернулся все с той же грозной медлительностью, сделал три-четыре величественных шага и опустил нос в кормушку. Где-то за стеной Гарри нажал на рычаг, и ярмо с грохотом упало на могучую шею.
– Давайте! – крикнул невидимый фермер, повиснув на рычаге. – Я его держу. Входите!
Я открыл нижнюю створку двери и вошел в стойло. Конечно, голова у быка была надежно защемлена; но мне стало немножко холодно от того, что я очутился рядом с ним в таком тесном пространстве. Пробравшись вдоль массивного бока, я положил ладонь на шею и почувствовал дрожь ярости, пронизывавшую мощные мышцы. Вдавив пальцы в яремный желобок, я нацелил иглу и смотрел, как вздувается вена. Проколоть эту толстую кожу будет нелегко!
Когда я вонзил иглу, бык напрягся, но остался стоять неподвижно. В шприц потекла темная кровь, и мне стало легче на душе. Слава богу, я сразу же попал в вену и можно будет не колоть снова, ища ее. Я извлек иглу, подумал, что все обошлось легче легкого… И вот тут началось! Бык издал оглушительное мычание и рванулся ко мне, словно не он миг назад стоял как каменный истукан, Я увидел, что он высвободил один рог из ярма и, хотя еще не мог дотянуться до меня головой, толкнул в спину плечом, и я с паническим ужасом ощутил, какой сокрушающей силой он налит. Со двора донесся предостерегающий крик Гарри, и, кое-как вскочив на ноги, я краем глаза заметил, что бешено рвущееся чудовище почти высвободило второй рог, а когда я выбрался в проход, громко лязгнуло сброшенное ярмо.
