Анжелика Горбунова - Записки из конюшни
Ну, раз гости, осмотрев дырявую и грязную конюшню, нашли ее хорошей и добротной, то и я покажу вам такую же красоту. Больше всего я переживал за молодого светлогривого тяжеловоза, который никогда не гулял. Вот сейчас он на какие-то минуты увидит солнце, вдохнет запах травы, почувствует на боках летний ветер и… опять в свою камеру. Я видел его глаза, когда он возвращался. Это решило всё.
Я позволил надеть на себя недоуздок, стоял спокойно, не отдергивал голову, не отворачивался, но Слава все равно покрикивал на меня. Наконец меня вывели. Выходя из ворот конюшни и краем глаза увидев, как «высокие гости» сидят и кушают за обильно уставленным столом, я вспомнил, какую плесень ели мы. Ну что ж, народ ожидает высоченного красавца-тракена, так получите.
Я свесил уши, надул живот, высунул язык на бок и, ломая ноги, силясь изобразить косолапость, предстал перед почтенной публикой…
— Эт что за урод?! — спустя минуту выдавил из себя один из пузанов. — Петрович, это и есть твой красавец?!
Слава лупил меня, пытаясь так привести в чувство, но я двинул его головой и отбросил от себя шага на три. Затем доковылял до стола, развернулся и, задрав хвост, простите… выпустил залп…
Что тут началось! Начкон матерился так, что у меня покраснели подковы. Дамы, сидящие за столом, отфыркивались не хуже лошадей, а Слава ударил меня по шее. Я резко дернулся, вырвал корду — длинную ленту для выводки — из рук Славы и, выдав восхитительного «козла», взбрыкнул, ударив задними ногами, опрокинул стол на сидящих за ним людей. Светлые брючки гостей в одну секунду покрылись пятнами от разбрызганных яств. Визг поднялся непередаваемый. Начкон цветом лица напоминал переваренную свеклу. Я испугался, что он сейчас лопнет от бешенства и забрызжет своим содержимым гостей. Я носился по траве, будто в мою задницу впились все оводы мира. Изобразив очередной каприоль (это элегантное название «козла»), я застыл на месте и умудрился встать квадратом, а это самая выгодная поза для фото. Выгнул шею, раздул ноздри, перебросил гриву на одну сторону, скосил глаз и увидел, как ошарашенные лица гостей и бешеное лицо Петровича через несколько мгновений превратились в восторженно-обалдевшие. Так что красота — это действительно сила!
Вся эта публика, кое-как придя в себя, подкатилась ко мне поближе. Особо смелые похлопывали меня по шее и по крупу, чего я, кстати, терпеть не могу. Я не понимаю, с чего люди взяли, будто нам по нраву такое обращение? Чтобы понять это, нужно представить, как если бы я, превратившись в человека, шел по улице и каждого понравившегося мне хлопал бы по лицу, шее, спине, а дам — по вполне определенному месту. Как бы они это восприняли? Но я никак не выказал своего недовольства, ибо месть моя еще не закончилась.
Наконец один из пузанов обнаружил смелость, возжелав сесть на меня. Петрович, бубня что-то об осторожности и оправдывая мое поведение стрессом от переезда, все же дал распоряжение Славе меня поседлать. Ну-ну! Я спокойно встал под седло, взял мундштук и вяло переминался с ноги на ногу, помахивая хвостом, всем своим видом показывая, что успокоился и теперь образец благонравия.
Пузанчик задрал ножонку, сопя, кряхтя и отпыхиваясь, с помощью Славы кое-как вставил ее в стремя и плюхнулся в седло. А я вспомнил Ирину с ее боязнью причинить мне неудобство тяжестью. Седок под руководством Славы разобрал поводья и дернул ножками. Ну что ж, дамы и господа, примите следующий номер моей сольной программы. Я взял с места и под один громкий «Ох!» присутствующих понесся вперед. Седок вопил по-бабьи: «Стой!», дергал повод, чем причинял мне немалую боль, перешел на мат, налегал на холку всей тушей, но я летел, ни на что не обращая внимания. Опасения, что он сорвется и разобьется, мной не владели. Повсюду росла трава, а его жир в случае падения послужит ему хорошей прокладкой. Я перемахнул через слеги под истошный визг седока. Наконец впереди я увидел канаву, заполненную какой-то жижей, от которой скверно пахло. Вот он, апогей моей мести! Подбегая к канаве, я снова сделал «козла», и мой «багаж», вопя и ругаясь, плюхнулся в самую гущу зловонной жижи, подняв брызги аж до верхушек кустов, растущих у канавы. Я же развернулся и победным шагом направился обратно. Свысока оглядев кучку «высоких гостей», застывших у опрокинутого стола, я прошагал в конюшню «испанским» шагом, поочередно поднимая передние ноги. Соседи сопровождали меня благодарными взглядами и подбадривающим ржанием. Они кое-что видели из представления, устроенного мной, и теперь я был у них героем.
Что происходило на улице далее, то есть как Петрович заглаживал сотворенное мной перед гостями, я не знал. Но то, что было уготовано мне, узнал этим же вечером. Во второй половине дня нас поят. Меня пить не вывели. Затем подвезли зеленку, так называют свеженарезанную траву. Я ее не получил. На улице жарко, воздух в непроветриваемой конюшне зловонен от наших испражнений. Очень хочется пить. Невыносимо хочется пить. Я оглядел денник в надежде найти хоть что-нибудь влажное, чтоб лизнуть и унять мучительную жажду. Но все вокруг было сухим, даже воздух. Густым теплом он ложился на липкую от пота кожу. Я снова вспомнил свою Иринку и то, как каждую неделю, если дни стояли жаркие, она купала меня в специальной душевой кабине, а потом сушила в солярии. Она накупила столько новомодных приспособлений для водного массажа и мытья, что, подозреваю, даже за собой ухаживала не так. Хотя сама любил уход, комфорт и шик. А здесь… Не в силах больше терпеть жажду и наливаясь ядом не хуже кобры, я со всей силы долбанул задними ногами в стену. От удара задрожали стекла. Через несколько минут у двери возникла мятая физия конюха.
— Что? Сушняк замучил? — радостно осведомился конюх. Я не знаю, что такое «сушняк», но ассоциативно догадался, что это связано с жаждой. Кстати, в промежутке между двумя заданными мне вопросами было вставлено неисчислимое количество мата.
Рядом с конюхом появился Петрович.
— Как тут? — спросил он.
— Дозревает. А сейчас — главный номер! — объявил конюх и вошел в денник. В руках у него была огромная деревянная лопата. Такой же дядя Миша расчищал дорожки от снега.
— Ты поосторожнее, — увещевает Петрович. — Не дай Бог, не так ударишь, не расплатимся. Хозяйка-то у него с придурью, засудит.
— Не бойсь, Петрович, я знаю, как бить, — выдал конюх.
Так, значит, меня решили воспитать при помощи лопаты?! Ну-ну! И какое совпадение! Ведь я тоже знаю, как и куда бить.
Напротив моего денника заметался изящный араб, поняв значение лопаты в руках конюха. Серые ноздри раздувались, отчаянное, негодующее ржание сотрясло воздух. Тут же раздалась ругань из двух глоток.
— Ничего, старина! — проржал я арабу. — Не бойся! Смотри и учись, как надо объезжать людей!
Я встал почти задом к конюху, защищая так голову. Он же решил, что моя поза наиболее удачна для нанесения внезапного, как он полагал, удара. Но когда конюх занес лопату, я молниеносным ударом задних ног впечатал его в стену. Лопата выпала из его рук и пришлась по лбу, попутно расквасив нос. Воющего конюха посеревший от страха начкон кое-как выволок из денника. Я же, воспользовавшись ситуацией, выскочил в проход и ринулся пить… Вода прохладой обожгла горло. Я с наслаждением пил ржавую воду, носом отталкивая плавающий мусор…
Запах молодой кобылы вплыл в мои ноздри, когда я поднял голову, чтобы вздохнуть. Я медленно повернулся. Она стояла в манеже и с недоумением и интересом смотрела на меня. Высокая, гнедая, точеная до рези в глазах — она влетела мне в сердце и останется там до конца моих дней. Мы не отрывали глаз друг от друга. Я не смел сделать в ее сторону и полшага. Она была совершенной. В ее присутствии я чувствовал себя маленьким жеребенком, который может только любоваться этим творением, не смея предпринимать что-либо еще.
Все было прервано грязной бранью очухавшегося конюха. Он выволокся в манеж, перегаром перебивая даже запахи мочи и навоза и, полоснув меня ненавидящим взглядом, замахнулся на мою богиню.
— Чего встала, скотина! — от этого ора сверху посыпались перепуганные воробьи, что обычно сидели на перекладинах под потолком в ожидании овсовых зерен. А она гнедой молнией метнулась в правое крыло конюшни, от испуга больно ударившись о створку двери. Перед тем как скрыться за воротами, она оглянулась, и я увидел брызнувшую из ее глаз тоску от этого ужаса.
Эх ты, разъедреная шлея! Это она-то скотина? Одним махом я оказался рядом с конюхом. Тот еще не успел ничего осознать, как я схватил его зубами за холку и поволок к корыту с водой. Я удачно захватил противника, он не мог достать меня руками, только брыкающиеся ножонки в резиновых ногавках (люди называют их сапогами) лупили меня что было мочи. Я с разбегу и со всей злобы сунул его головой в холодную воду с ржавыми разводами. Он отвратительно визжал, попутно изрыгая брань, но сделать ничего не мог. Я макал его в корыто, со злобной радостью отмечая, что у него содрана кожа на лице и руках об острые края корыта. Я не сразу заметил, что мою битву с конюхом наблюдает начисто обалдевший от ужаса начкон. Наконец, выплюнув обессиленного конюха рядом с корытом, я налитыми кровью глазами глянул на начкона. Тот сполз по стене, а я влетел в правое крыло конюшни, куда вошла Она. Я пробежался мимо денников и только в самом дальнем увидел Ее. Она смотрела влажными темными глазами из-под каштановой челки, и за этот взгляд я готов был остаться здесь на целый век. Мне захотелось притащить конюха в зубах и бросить ей под ноги. Но я оставил эту мысль. Хорошенького понемножку! Хотя не думаю, что конюх сотворенное с ним охарактеризует «хорошеньким». Я тихо проржал ей и унесся в свой денник. Для ее безопасности я не хотел, чтобы обслуга узнала о моих чувствах.
