Джеймс Хэрриот - Из воспоминаний сельского ветеринара
Начало июля — время стрижки овец. К этому времени спутанное руно уже приподнято над кожей животного новой растущей шерстью. Ножницы стригаля легко режут эту шерсть при условии, что они остры. Поэтому в июне кузнецы обычно заняты изготовлением новых ножниц и заточкой старых на круглом точильном камне. На больших фермах, нанимавших стригалей со стороны, лезвия этих ножниц с заостренными концами затачивал на оселке специальный человек прямо во время стрижки. Лезвия не сходились вместе, поворачиваясь на штифте, как у обычных ножниц, а были укреплены на дугообразной ручке, точно каминные щипцы. В йоркширских холмах ручными ножницами пользовались до появления там электричества в 40-х — 50-х годах и даже позже, когда уже можно было перейти на электричество.
Тавро на рогах
Овцы, пасущиеся на вересковых пустошах, знают свои пастбища и редко уходят от стада. Но если овца все-таки прибьется к чужому стаду или ее украдут, владелец сумеет доказать, что это его животное, только если на нем есть метка. Одно время тавро выжигали на морде — шерсть в этом месте становилась белой, однако гораздо чаще ставили клеймо на рога. У каждой фермы метка своя, и, если владельцы меняются, метка остается прежней.
Лимоновыжималки
Лимонный сок употреблялся в Йоркшире и для сдабривания любимого там овечьего творога, и для смазывания оладий, и для изготовления лимонада или жаропонижающих напитков от простуды. А потому требовались надежные выжималки. Их в ходу было несколько типов, но все выжимали сок из половинки лимона за раз. Самой простой была вырезанная из явора палочка с расширенным резным концом, который вставлялся внутрь половинки лимона и поворачивался. Обычными были деревянные или железные прессы с перфорированными шарообразными углублениями внутри. По тому же принципу работал пресс из двух ребристых досок красного дерева. Одной из самых изящных выжималок была чашечка из дерева, в которую ввинчивался плунжер.
3. Мое первое кесарево сечение
— Это Хемингуэй сказал, верно?
Норман Бомонт покачал головой:
— Нет! Скотт Фицджеральд.
Я не стал спорить. Норман редко ошибался в таких вещах. Собственно, это и было в нем особенно привлекательным.
Мне очень нравилось, когда студенты ветеринарных колледжей проходили у нас практику. Они приносили, они подавали, они открывали ворота и скрашивали долгие поездки. Взамен они много узнавали от нас во время этих автомобильных бесед и получали бесценный практический опыт в избранной профессии.
Однако после войны мои отношения с младшими практикантами заметно изменились. Я обнаружил, что узнаю от них не меньше, чем они от меня.
Разумеется, причина заключалась в том, что ветеринария как наука сделала огромный прыжок вперед. Вдруг стало ясно, что мы не просто коновалы, и внезапно открылась совершенно новая область работы с мелкими животными. Да и в сельской практике появились передовые хирургические методики, а потому студенты оказывались в более выгодном положении, так как знакомились с ними в современных клиниках и операционных.
Писались новые учебники, превращавшие в музейные экспонаты мои зачитанные до дыр справочники, в которых все давалось в сопоставлении с лошадьми. Я и сам был еще молод, но многие переполнявшие мой мозг знания, предмет моей недавней гордости, стремительно утрачивали значение. Флегмона венчика, нагноение холки, заковка, ламинит, шпат — все они отошли куда-то на задний план.
Норман Бомонт учился на последнем курсе и был истинным кладезем сведений, из которого я готов был черпать без конца. Но кроме ветеринарии нас объединяла любовь к книгам и чтению.
Когда мы оставляли профессиональные темы, разговор обычно переходил на литературу, и общество Нормана приносило мне много радости, а расстояния от фермы до фермы, казалось, стали гораздо короче.
Он был на редкость обаятелен, а манера держаться, не по годам солидная, смягчалась мягким юмором. В двадцать два года он явно обещал обрести немалую внушительность. Это впечатление усиливалось и чуть-чуть грушевидным телосложением, и упрямым желанием обязательно курить трубку.
С трубкой у него что-то не ладилось, но я не сомневался, что он преодолеет все трудности. Я словно видел, каким он будет через двадцать лет: дородный отец семейства покуривает наконец-то покорившуюся ему трубку у топящегося камина в окружении жены и детей. Прекрасный, надежный человек, преуспевающий специалист.
Мимо мелькали каменные стенки, а я опять заговорил о новых операциях.
— Так в университетских клиниках коровам правда делают кесарево сечение?
— Господи, ну конечно! — Норман выразительно взмахнул рукой и поднес спичку к трубке. — Чик-чик, и готово! Самая обычная операция. — Его слова прозвучали бы весомее, если бы их сопроводил клуб сизого дыма. Но он так плотно умял табак в чашечке, что ему не удалось затянуться, как он ни втягивал щеки и ни выпучивал глаза.
— Нет, вы даже не понимаете, какой вы счастливчик, — сказал я. — Подумать только, сколько часов я пролежал на полу в коровниках из-за неправильного положения плода! Производил разъятия, надрывался, чтобы повернуть голову или добраться до ножек. Нет, наверняка я укоротил себе жизнь. А умей я, так от скольких хлопот избавился бы благодаря простенькой операции! Но, собственно, как ее делают?
Студент снисходительно улыбнулся моему невежеству.
— В сущности, пустяки. — Он снова запалил трубку, прижал табак пальцем и, обжегшись, охнул. Отчаянно помотав головой, он вернулся к теме. — И вроде бы никаких осложнений. Занимает около часа и не требует особых усилий.
— Заманчиво! — Я грустно кивнул. — Пожалуй, я родился слишком рано. И с овцами, наверное, тоже?
— Ну конечно, — небрежно ответил Норман. — Овцы, коровы, свиньи — каждый день то те, то другие. И никаких проблем. Проще, чем с собакой.
— Что же, везет вам, молодым. Насмотревшись, самому потом делать куда легче.
— Справедливо! — Студент поднял ладони. — Но, собственно, большинство отелов обходятся без кесарева сечения, а потому я всегда рад занести еще одно в свою сводную тетрадь.
Я кивнул. Сводная тетрадь Нормана заслуживала уважения — толстый том в плотном переплете, куда записывались все сколько-нибудь интересные сведения под заголовками, тщательно выписанными красными чернилами. Экзаменаторы всегда обращали большое внимание на эти конспекты, и Норман был вправе рассчитывать, что его тетрадь сыграет самую положительную роль на выпускных экзаменах.
Было последнее августовское воскресенье, за которым следует традиционный свободный понедельник, и рыночная площадь в Дарроуби весь день кишела туристами и просто любителями длинных прогулок. Всякий раз, лавируя между туристскими автобусами, я с завистью поглядывал на оживленные толпы. Так мало людей вынуждено работать и в праздники!
Под вечер я высадил нашего практиканта у его квартиры и поехал в Скелдейл-Хаус выпить чаю. Я еще не допил чашки, когда Хелен встала на телефонный звонок.
— Мистер Бушелл из Сикамор-Хауса, — сказала она. — У него корова телится.
— Черт бы ее побрал! А я-то размечтался, что мы хоть вечер проведем вместе! — Я поставил чашку. — Скажи ему, Хелен, что сейчас приеду, будь так добра. — И улыбнулся. — Ну хотя бы Норман обрадуется. Он только что говорил, что ему нужен материал для его тетради.
Я не ошибся. Когда я заехал за ним, он даже руки потер от удовольствия и всю дорогу оживленно болтал.
— Я как раз читал стихи, — сообщил он. — Люблю поэзию. Всегда найдется что-то прямо о тебе, о твоей жизни. Ну точно по заказу, я ведь жду чего-нибудь особенного! «В душе у человека всегда надежда правит!»
— Александр Поп, «Опыт о человеке», — буркнул я, не испытывая в отличие от Нормана ни малейшего радостного предвкушения. С отелами никогда наперед не угадаешь.
— Ловко! — студент засмеялся. — Вас не поймаешь! Мы въехали в ворота фермы.
— С вашей легкой руки и меня на стихи потянуло, — сказал я. — Прямо на языке вертится. «Оставь надежду всяк, сюда входящий!»
— Данте, естественно! «Ад». Но откуда такой пессимизм? — Он ободряюще потрепал меня по плечу, а я достал резиновые сапоги.
Фермер проводил нас в коровник, и из стойла с соломенной подстилки на нас тревожно посмотрела маленькая корова. На доске у нее над головой было написано мелом «Белла».
— Крупной ее не назовешь, мистер Бушелл, — сказал я.
— А? — Он вопросительно оглянулся на меня, и я вспомнил, что он туговат на ухо.
— Маловата она! — гаркнул я. Фермер пожал плечами:
— Это уж так. С первым теленком ей трудно пришлось. А доилась потом хорошо.
