Джеймс Хэрриот - Из воспоминаний сельского ветеринара
Джимми, увидев их, не засмеялся. Он взял их в руки с благоговением, а когда надел, в его манере держаться произошла разительная перемена. Бойкий коренастый мальчуган, он расхаживал в своих плисовых гетрах и новых сапожках, точно все тут принадлежало ему. Он притоптывал, стучал каблуками, плечи расправил как мог шире, а в его «э-э-эй» слышались властные ноты.
Озорником я Джимми не назвал бы, и, уж конечно, в нем не было ни жестокости, ни страсти к бессмысленным разрушениям, однако сидел в нем бесенок, как, по-моему, и положено мальчишкам. Ему нравилось поступать по-своему, и он любил меня дразнить, хотя, вероятно, сам того не сознавал.
Если я говорил: «Этого не трогай!», он старался держаться от указанного предмета подальше, но позже слегка проводил по нему кончиками пальцев. Назвать его непослушным в подобном случае было все-таки нельзя, и тем не менее он доказывал себе и нам свою независимость.
Так, он не упускал случая воспользоваться моментом, если я оказывался в стесненном положении. Вот, например, в тот день, когда мистер Гарретт привел свою овчарку. Пес сильно хромал. Я водворил его на стол, и тут в окне, выходившем в залитый солнцем сад, возникла круглая головенка.
Я ничего против не имел: Джимми часто наблюдал, как я работал с мелкими животными, и мне даже показалось немного странным, что он не прибежал в операционную.
Далеко не всегда легко установить, почему собака охромела, но на этот раз я обнаружил причину почти мгновенно. Когда мои пальцы слегка сжали внешнюю подушечку левой лапы, пес дернулся, а на черной поверхности проступила капелька лимфы.
— У него тут сидит какая-то заноза, мистер Гарретт, — сказал я. — Возможно, колючка. Сейчас я сделаю местную анестезию и доберусь до нее.
Я начал наполнять шприц и вдруг заметил в углу окна коленку. «Нет, Джимми, конечно, не станет карабкаться по глицинии!» — успокоил я себя, подавляя раздражение. Забава была опасной, и я строго-настрого запретил ему лазить по стеблям этого красивого растения, обвившего дом со стороны сада. Хотя у земли стебли были толщиной в ногу взрослого мужчины, выше, поднимаясь к окошку ванной и дальше к черепичной крыше, они становились совсем тонкими.
Ну конечно, он себе ничего такого не позволит! И я сделал укол в лапу. Современные анестезирующие средства действуют стремительно, и уже на второй минуте пес не ощутил ни малейшей боли, когда я сжал пострадавшую лапу.
— Поднимите его ногу и крепко ее держите, — распорядился я, беря скальпель.
Мистер Гарретт кивнул и озабоченно поджал губы. Он вообще был человеком серьезным и явно глубоко переживал за своего четвероногого друга. Едва я занес скальпель над роковой капелькой, его глаза тревожно прищурились.
А я радостно сосредоточился. Если я обнаружу и уберу занозу, пес сразу же забудет про недавние страдания. Такие операции я проделывал несчетное число раз, и при всей своей легкости они приносили большое удовлетворение.
Кончиком лезвия я сделал крохотный разрез в плотной ткани подушечки, и… из окна на меня упала тень. Я поднял глаза. Джимми! В другом углу окна. Только теперь — его мордашка, ухмыляющаяся за стеклом по пути к крыше.
Поросенок! Влез-таки на глицинию, когда я только и могу, что метнуть в него свирепый взгляд. Я углубил надрез, нажал, но из ранки ничего не появилось. Мне не хотелось ее расширять, однако другого выхода не оставалось. Я провел скальпелем под прямым углом к первому надрезу и тут уголком глаза заметил две маленькие ноги, болтающиеся у верхнего края окна. Я попытался заняться своим делом, но ноги покачивались и брыкались, совершенно очевидно в пику мне. Наконец они скрылись из виду, что могло означать лишь одно: Джимми не спускался, а карабкался выше по все более ненадежным стеблям. Я углубил разрез и осушил его тампоном.
Ага! Что-то там есть… Но как же глубоко засела эта дрянь! Видимо, колючка переломилась и остался один только кончик. С охотничьим азартом я протянул руку за пинцетом… и тут в окне опять возникла голова, но теперь подбородком вверх.
Господи! Он же висит, зацепившись ногами! Физиономия меж тем ухмылялась до ушей. Из уважения к клиенту я до сих пор старательно не замечал этой пантомимы за окном, но всему есть мера! Подскочив к окну, я гневно погрозил кулаком. По-видимому, мое бешенство смутило верхолаза — во всяком случае, физиономия тотчас исчезла, и я различил царапанье подошв по стене снаружи, явно поднимавшихся все выше.
Утешение ниже среднего. Стебель там мог не выдержать веса и такого малыша… Я заставил себя вернуться к столу.
— Извините, мистер Гарретт, — сказал я. — Подержите ногу еще, будьте добры.
Он сухо улыбнулся, и я погрузил пинцет в ранку. Кончики задели что-то твердое. Я сжал их, осторожно потянул и — как чудесно! — извлек острый, влажно поблескивающий обломок колючки. Уф-ф!
Одна из тех победных минут, которые скрашивают жизнь ветеринара, — я улыбнулся мистеру Гарретту, поглаживая пса по голове, и тут снаружи послышался треск. Затем донесся вопль отчаянного ужаса, за стеклом мелькнула маленькая фигурка, и раздался глухой удар о землю.
Я бросил пинцет, выскочил в коридор и через боковую дверь вылетел в сад. Джимми уже успел сесть среди мальв, и от облегчения я даже забыл рассердиться.
— Больно ушибся? — еле выговорил я, но он помотал головой.
Я поднял его, поставил на ноги. Действительно, он как будто остался цел и невредим. Я тщательно его ощупал, не обнаружил никаких повреждений и отвел в дом, приказав:
— Беги-ка к маме!
А сам вернулся в операционную. Вероятно, я был очень бледен, потому что мистер Гарретт испуганно спросил:
— Он не расшибся?
— Нет-нет. По-видимому, все обошлось. Прошу прощения, что я убежал. Мне следовало бы…
Мистер Гарретт погладил меня ладонью по плечу.
— Ну что вы, мистер Хэрриот! У меня же у самого есть дети. — И тут он произнес слова, навеки запечатлевшиеся в моем сердце: — Чтоб быть родителем, нужно иметь железные нервы.
За чаем я наблюдал, как мой сын, кончив уписывать яичницу на поджаренном хлебце, принялся щедро намазывать солидный ломоть сливовым джемом. Ну слава богу, его выходка обошлась без печальных последствий, но прочесть ему нотацию я был обязан.
— Вот что, молодой человек, — начал я, — ты ведешь себя очень плохо. Сколько раз я повторял тебе, чтобы ты не смел лазить по глицинии…
Джимми вгрызся в хлеб с джемом, глядя на меня без тени раскаяния или смущения. Бесспорно, в моей натуре есть что-то от старой наседки, и за многие годы они с Рози — моей дочкой, — когда она достаточно подросла, прекрасно это уловили и завели обескураживающую привычку непочтительно квохтать в ответ на мои заботливые наставления. И тогда за чаем я понял, что Джимми никакими самыми убедительными тирадами не пронять.
— Если ты и дальше будешь так шалить, — продолжал я, — то я не стану брать тебя с собой на фермы. Придется мне найти другого мальчика в помощники.
Он перестал жевать, и я старался уловить, как подействовали мои слова на маленького человечка, которому позже предстояло вырасти в ветеринарного врача, до которого я во всех отношениях не мог и рукой дотянуться. Как тридцать пять лет спустя выразился мой однокашник по ветеринарному колледжу, суховатый шотландец, предпочитавший говорить без обиняков: «Просто черт знает, насколько он лучше своего папаши!».
Хлеб с джемом шлепнулся на тарелку.
— Другого мальчика? — переспросил Джимми.
— Вот именно. Шалунов я с собой брать не могу. И мне придется поискать кого-нибудь другого.
Джимми погрузился в раздумье, потом пожал плечами, видимо решив отнестись к моим словам философски, и снова взял надкусанный ломоть. Но внезапно невозмутимость его покинула, он поперхнулся и поглядел на меня круглыми от испуга глазами.
— И ты… — произнес он дрожащим голоском, — ты отдашь ему мои сапоги?
Поилка для свиней
Жидкие лекарства давались рогатому скоту, овцам и свиньям из самых разных поильников, включая бутылки и коровьи рога. Для свиней многие фермеры предпочитали старый кожаный или резиновый сапог с отрезанным носком. Стеклянную бутылку или рог свинья тут же раздавила бы в пасти.
Обмолот ржи
В дни молотьбы соседние фермеры часто объединяли силы, так как на току требовалось человек десять: один управлял молотилкой, другой закладывал в нее снопики, несколько человек подносили их из стога, а остальные уносили мешки с зерном, связывали и складывали солому. Недостаток рабочих рук и высокая цена ржи во время второй мировой войны привели к тому, что все больше фермеров находили экономически выгодным приобрести комбайн.
Овечьи ножницы
Начало июля — время стрижки овец. К этому времени спутанное руно уже приподнято над кожей животного новой растущей шерстью. Ножницы стригаля легко режут эту шерсть при условии, что они остры. Поэтому в июне кузнецы обычно заняты изготовлением новых ножниц и заточкой старых на круглом точильном камне. На больших фермах, нанимавших стригалей со стороны, лезвия этих ножниц с заостренными концами затачивал на оселке специальный человек прямо во время стрижки. Лезвия не сходились вместе, поворачиваясь на штифте, как у обычных ножниц, а были укреплены на дугообразной ручке, точно каминные щипцы. В йоркширских холмах ручными ножницами пользовались до появления там электричества в 40-х — 50-х годах и даже позже, когда уже можно было перейти на электричество.
