Владимир Бобренев - Без срока давности
Про ту банку курьеры начали было забывать, но о ней неожиданно вспомнил Берия. Он объявил Матвиенко и Григоровичу благодарности «за успешное выполнение ответственного задания наркома». Выходит, важные государственные дела тех лет не мешали Лаврентию Павловичу держать в памяти столь заурядное для его уровня дело.
Об этой истории Григорович и Матвиенко после ареста Берии предпочитали не вспоминать. Показания по эпизоду с доставкой загадочной банки они дали уже после того, как бывший хозяин НКВД и его окружение были расстреляны. Другие бывшие сотрудники лаборатории либо ничего от этой истории не знали, либо предпочитали молчать. Кто знает, как оно еще может обернуться. Так что многое здесь объяснялось вовсе не чрезмерной преданностью бывшему народному комиссару внутренних дел, не соображениями особой деликатности и уж конечно не симпатиями к нему или своим сослуживцам. Просто система неведения или создания видимости неосведомленности в делах других официально в НКВД-МВД была действительно возведена в самый высший принцип. Каждый занимался только тем делом, которое было поручено именно ему. Потому что чем меньше знаешь о занятиях соседа, тем выше вероятность выживания.
И это касалось не только истории с банкой, которая ведь прошла еще через чьи-то руки, а может, и не одни? Не хотел говорить о том, кого доставляли на эксперименты, и полковник Филимонов, хотя лаборатория была структурным подразделением его отдела. Он в унисон «хозяину» предпочитал «забывать» наиболее неприятные эпизоды и детали, особенно связанные с испытаниями токсинов на людях. Впоследствии он объяснил, что вообще «старался избегать присутствовать при этом, так как не мог смотреть на действие ядов на психику и организм человека».
Действительно, спокойно взирать на страшные мучения корчащихся в конвульсиях людей в состоянии далеко не каждый нормальный человек. По признаниям самих сотрудников лаборатории, «подопытные, бывало, орали так, что этот ужасный крик слышался на улице, несмотря на толстые кирпичные стены дома в Варсонофьевском. Пришлось даже принести огромный громкоговоритель, и его включали во время экспериментов, дабы заглушить крики умиравших». Это вовсе не авторские домыслы, а фрагмент из протокола допроса Михаила Филимонова. А из граммофона наверняка неслась веселая музыка — она ведь лучше всего заглушает крики.
Далеко не каждому исследователю-экспериментатору оказывалось под силу постоянно переносить подобные психологические перегрузки. Следователи зафиксируют, что однофамилец Филимонова выдержал с десяток опытов. Потом ударился в тяжелые запои. Муромцев «сломался» где-то на пятнадцатом. Да и вообще, из двух с лишним десятков подчиненных Могилевского мало кто смог продержаться в лаборатории больше года. Их либо переводили в другие подразделения, либо просто изгоняли из органов. Некоторых пришлось отправить в психиатрические больницы, а кого прямиком на кладбище…
Мозг и сердце простого среднестатистического человека просто не в состоянии переносить такое. Ну а сам Могилевский прошел через сотню с лишним смертей, причем, по многочисленным свидетельствам очевидцев и его собственным откровениям на допросах, сам зачастую исполнял обязанности палача. Это в лаборатории. А были ведь и «несколько десятков» индивидуальных умерщвлений вне ее стен… Так что он отчетливо представлял, что творит и на что идет. В отличие от своего вышестоящего начальства, не юлил, выкладывал все без ссылок на забывчивость.
Один пытался заработать снисхождение забывчивостью, другой — излишним откровением. Каждому — свое.
Глава 23
На допросы Могилевского вызывали нечасто. Он уже знал, что Берия арестован, что все его письма к наркому только повредили положению Лаврентия Павловича. Сам Григорий Моисеевич смирился с десятью годами тюрьмы. Утешало хотя бы то, что десять — это не двадцать пять (максимальная мера по Уголовному кодексу). А потому побаивался, как бы в результате следствия, где он выступал в качестве свидетеля обвинения, его не превратили в обвиняемого и не прибавили срок. Вот почему он так старался помочь следствию, постоянно подчеркивая особенность своего положения — мол, выполнял приказы сверху, был орудием в руках руководителей НКВД. Откровения Могилевского, а он просто сыпал фамилиями, перечисляя всех сотрудников и начальников лаборатории, заставили следователей вызвать и других свидетелей, допросить того же Филимонова.
Начальник отдела Филимонов с ходу признался на допросе во всех своих грехах.
«Долгое время, — заверял он следователей, — я искренне верил: специальные средства предназначались и применялись исключительно с благими намерениями — для борьбы с врагами Родины за ее границами. Слышал, об отдельных таких попытках, правда неудачных, использовать яды иностранного производства в Париже, а потом как будто в Иране». Во всяком случае, ядовитые препараты он и Судоплатов получали исключительно для таких целей. О сути конкретных операций информировать непричастных к ним лиц из параллельных структур не было принято.
Вот уж и впрямь, благими намерениями устлана дорога в ад — а те процедуры, каким подвергались «пациенты» лаборатории, и были самым настоящим адом. Уже много позднее Михаилу Петровичу стали известны операции иного характера. Окольными путями он дознался, что, когда снотворное испытывали на японцах, на задание выезжал Могилевский. Силу слабительного, по его признаниям, довелось испытать на себе тамбовскому епископу Луке — опять же при участии Могилевского. Обиделся тогда на подчиненного Филимонов, но ненадолго. Сообразил: решать, что можно говорить начальству, а о чем лучше промолчать, права ему не дано. Это решали свыше.
Да и не один полковник Филимонов обижался на недоверие руководителей НКВД. Как-то к нему обратились сотрудники лаборатории. Они пожаловались, что их на целые три недели без объяснения причин отстранили от работы. Просто не пускали в лабораторию: отдыхайте, мол, поправляйте здоровье. А в отсутствие персонала были проведены два или три эксперимента с ядами. В особом секрете. Даже от своих.
Для Филимонова это тоже оказалось тайной. Могилевский про испытания не обмолвился ни единым словом. Просто предупредил накануне, что его отправляют на особое задание. Уже позднее в разговоре с сотрудниками спецгруппы Филимонову удалось приоткрыть завесу секретности. В те дни Могилевский работал в спецлаборатории вдвоем с генералом Эйтингоном и каким-то важным заключенным. Конечно, Эйтингон, как прояснил немного ситуацию его шеф Судоплатов, «должен сам все видеть, прежде чем применять яд или учиться, как его применять»…
Как ни странно, но все приведенные выше и многие другие свидетельства о происходившем в стенах лаборатории «X» всплыли на поверхность уже после завершения следствия и суда по делу Берии. Очевидно, прокуратура Союза и ее руководитель Руденко предпочли не ворошить муравейник, не заниматься выяснением подробностей по конкретным фактам. Возможно, боялись, что вдруг нежелательная информация вылезет наружу и, не дай-то бог, затронет кого-то из усевшихся после смерти вождя в высшие правительственные и партийные кресла. Не одна и не две акции по уничтожению неугодных без суда и следствия благословлялись не только Сталиным, но и Молотовым, Хрущевым, Маленковым…
Особенно много, безусловно, в силу своего положения знал В. Меркулов. Он в течение нескольких лет возглавлял Наркомат, потом Министерство госбезопасности. По его требованию в лаборатории начали составлять протоколы опытов, которые Могилевский передавал Филимонову. Тот по ним готовил для наркома обстоятельные справки, после чего протоколы возвращались снова Могилевскому.
Дальнейшая судьба справок, которые ложились на стол Меркулову, совершенно неизвестна. Следов их в архивных делах отыскать не удалось. Наверное, эту туманную ситуацию мог бы прояснить сам бывший руководитель госбезопасности. Но Ночему-то никто из допрашивавших его следователей и прокуроров, в том числе и Руденко, особо в эти детали не вдавался. Складывается впечатление, будто их основной целью было не установление обстоятельств конкретных преступных деяний, формы и степени участия в них каждого из подследственных, а фиксация вины в общих чертах. Оттого и в документах следствия некоторые творимые по указке высокопоставленных руководителей внутренних дел и государственной безопасности неблаговидные дела фигурируют достаточно неопределенно. И все-таки на одном из многочисленных допросов Прокурор Союза ССР Руденко проявил интерес к делам лаборатории более обстоятельно.
— Известен ли вам Могилевский Григорий Моисеевич? — спросил он Меркулова.
— Да, известен. Он работал в — лаборатории со специальными заданиями.
Как видим, в отличие от Берии, этот обвиняемый оказался более откровенным. Руденко это почувствовал сразу. Впрочем, Меркулову опасаться было вроде бы нечего: Хрущеву нужна была голова Берии, и только.
