Вера Павлова - Интервью
— Да, в журнале "Октябрь" была статья, где было написано, что я не существую — за меня стихи пишет группа мужчин. Между прочим, когда художник Владимир Сулягин принес мои фотографии в "Плейбой", Артем Троицкий спросил: "Это сама поэтесса или — модель?" Будем считать, что я — модель поэтессы. Остановимся на этой версии.
— Но не может же реальная женщина быть настолько исповедальной!
— А у меня нет задачи исповедоваться. У меня задача — взять куски своей жизни и придать им гармоничную форму. Для меня это условие дальнейшего продвижения по жизни. Себя осваиваешь так же, как мир, только раньше мира. И все равно — любовный это опыт или какой-то другой, не суть важно. Нет задачи выговориться. Это не вопрос исповеди. С исповедью вообще странная вещь. Я однажды покаялась в своих стихах, сказав, что, возможно, то, что я пишу, вводит других в искушение. Кончилось тем, что я два месяца не писала. У меня все отнялось, я чуть с ума не сошла, это было страшно. Так что с исповедью шутки плохи. Ты четко формулируешь свой грех, чтобы отъять его от себя. А я, наоборот, четко формулирую прожитое, чтобы оставить себе. Это прямо противоположно исповеди.
"В неэвклидовом пространстве гениталий"
Любились так, будто завтра на фронт
или вчера из бою,
будто бы, так вбирая рот в рот,
его унесешь с собою,
будто смогу, как хомяк, — за щекой —
твой, на прощанье, в щечку.
Будто бы счеты сведу с тоской,
как только поставлю точку."
"Зачем считала, сколько мужиков и сколько раз, и сколько раз кончала? Неужто думала, что будет мало? И — было мало. Список мужиков — бессонница — прочтя до середины, я очутилась в сумрачном лесу. Мне страшно. Я иду к себе с повинной. Себя, как наказание, несу."
"Буду любить, даже если не будешь еть. Буду любить, даже если не будешь бить, если не будешь любить — буду любить. Буду любить, даже если не будешь быть. "
мы с тобою по-пластунски пролетали
над землею, состоящей из италий
и парижей, на гудящие педали
нажимали и парижи покидали,
тычась в незапатентованные дали,
где домашние драконы обитали
и от демонов девицы залетали.
В неэвклидовом пространстве гениталий
друг ко другу мы дорогу скоротали. "
— Иногда кажется, что вся ваша поэзия — отчаянная попытка прорваться через "неэвклидовое пространство гениталий" во что-то иное. Это так?
— Просто ищешь какие-то узлы, где жизнь максимально себя проявляет. То есть это те "черные дыры", через которые проваливаешься в совершенно иное. Откровенность — не самоцель, а условие проникновения в эти узлы. Мистика точного стиха в том, что возникает иллюизия последнего ответа. Известное определение, что поэзия — лучшие слова в лучшем порядке, это на самом деле определение прозы. А поэзия — единственные слова в единственном порядке. Они могут быть и худшими, не в этом дело. Они — единственные. Это мистификация. Последние ответы не человеческое дело. Но в поэзии возникает иллюзия, что и человеку это дано. Что это кочка на болоте, на которую ставишь ногу, и она не провалится. Или клюка в руках слепого. Дурная бесконечность метафор. И физическая любовь — метафора. Вообще вся физиология насквозь метафорична. Если ее изучить глубоко, в ней столько же ответов, сколько, допустим, в языке. Я себя так и называю — "метафизиолог". Метафизиолог и собака Павлова — в одном лице.
"Битва, перед которой брею лобок
бритвой, которой бреется младший брат.
Битва, а собираюсь, как на парад.
Бритый лобок покат, как тот колобок,
который мало от кого до сих пор ушел.
А от тебе и подавно не уйти.
Бритва новая, бреет хорошо.
Битва стара. Поражение впереди. "
— Люди обычно делают вид, что понимают, кто они такие. Как протекал ваш путь самопознания?
— Мою книжку "Небесное животное" прочитал профессиональный психоаналитик. Его диагноз был следующий: "Ярко выраженная интерсексуальность". Полезла в словарь, читаю: "Интерсексуал: организм с невыраженными признаками пола". Средний род. Небесное животное. "Зимой — животное / Весной — растение / Летом — насекомое / Осенью — птица / Все остальное время я женщина". Вопрос: что есть я? — это из тех самых, из утренних. Ответ на этот вопрос дан благодаря книжке "Небесное животное". Там я физически что ли себя объединила. Присоединила к себе все свои части, органы, освоила биологию. А в следующей книжке — "Второй язык" — освоила свою биографию, присоединила себя-девочку, себя-девушку. Присоединение и опора на мое время, на род, не на свою матку, а на мамину, бабушкину, которую ей недавно удалили, и так далее.
"Слово, слово, что там в начале?
Раскладушка, на которой меня зачали
по пьяни, по неопытности, по распределенью,
по любви, по кайфу, по моему хотенью. "
— В форме вашего стиха поражает отточенная минималистская афористичность и — соединение "матерного с метафизическим". Как это получается?
— У меня перед глазами, как морковка у осла, идущего за ней, некое идеальное стихотворение. В нем нет слов. По стройности своей это некая кристаллическая решетка, что-то среднее между таблицей Менделеева и таблицей умножения. Пытаешься заполнить изначальную гармонию словами так, чтобы ее не нарушить. Между прочим, матерные слова укрепить в этой идеальной структуре гораздо проще, чем такие, например, как "Бог" и "душа". Я написала новый цикл "Песнь песней", а потом решила его проанализировать и посчитать все упоминания частей тела. На 500 строк у меня оказалось свыше 70 наименований частей тела, из которых можно собрать практически весь организм. Там есть всё — от клетки до полного человека. Нет только "сердца" и "души". Будем надеяться, что это — все стихотворение. А то, что в стихотворении мало строк. Я не могу создать силовое поле, которое держало бы больше 16 строк. И даже не видела, если честно, убедительных образцов. Вообще, я считаю, идеальное стихотворение умещается в один выдох.
"Аvе тебе, матерок,
легкий, как ветерок,
как латынь прелата,
налитой и крылатый,
как mots парижских заплатки
на русском аристократки,
как чистой ночнушки хруст, —
матерок из девичьих уст. "
— Ваши стихи подобны интимному дневнику. Но вы, я знаю, ведете и настоящий дневник. Что он вам дает?
— Стихи создаются в голове. Еще одно преимущество минимализма: нет черновиков. Дневник пишется рукой, и много чего открывается в процессе самого писания. Вообще, я считаю, у цельного человека должны быть три поставленных вещи: голос, почерк и походка. Больше ничего не надо, чтобы сразу его узнать. Поэтому почерк для меня вещь мистическая. Я считаю, например, что письма надо писать красивым почерком. Это — ласка на расстоянии. Твоя рука, идущая по бумаге, прикасается к тому человеку, которому пишешь. Рука знает нечто большее, чем я. Поэтому дневник это как бы разговор с собой настоящей, ориентация на местности: "Где находимся подруга? Что видишь? Похоже, что мы дома".
— Дома — дочки. Что это для женщины и поэта? Испытание?
— Это их надо спрашивать, как они справляются с таким испытанием. Я справляюсь легче, а они — каждая по-своему. Младшая, относясь ко мне с большим юмором и глубиной. Как-то накануне 1996-го муж спросил, какой бы я хотела получить подарок на Новый год. Я сказала: "Письмо от Бродского". Это была как бы формула невозможного. К несчастью, доказанная судьбой. Через три недели Бродский умер. А "письмо от него" я нашла под подушкой. Лиза напечатала на машинке: "Я прочел твои стихи. Они мне очень понравились. Пиши еще. Иосиф БроЦкий". Я вклеила это письмо в дневник.
"Больно? Давай поглажу.
Щиплет? Давай подую.
Страшно? Встаю на стражу.
Бьет? Подставляю другую.
Мучает? Рада стараться,
рада кудахтать над ней.
Сквозь меня продираться
ей было больнее".
— Не означает ли для вас чтение чужих книг, стихов — чтение писем, написанных лично вам?
— Только это и означает. Я читаю, мысленно отвечаю на написанное, переворачиваю страницу и вдруг нахожу там ответ на мой вопрос. Так я читала Мамардашвили, Юнга. Недавно так прочитала сборник стихов Вениамина Блаженного. Жил в Минске 80-летний старец, и вдруг как бы находишь в ящике письмо от него. Мне принесли книжку стихов Игоря Чиннова — какая там цельность, какой путь, какая последовательность! А вообще в этом году я все время читаю Пушкина, потому что преподаю его детям в студии.
— И Пушкина читаете тоже как лично к вам обращенное?
— Мало того, что он мне пишет. Он — является. Еду в метро, входит пьяный старик, садится рядом, говорит: "Хочешь стихи почитаю?" — Я говорю: "Хочу". И он мне читает "Полтаву". Практически всю. Мы едем пять остановок. Читает классно, по-настоящему, как нужно. Красивый поставленный голос. Потом вдруг остановился. Я говорю: "Еще". Он говорит: "А иди ты на.! Ты, дура, все равно ничего не понимаешь, дерьмо цыплячье иерусалимское!" И заснул у меня на плече. И я поняла, что это — Пушкин. Он воплотился в этого мужика. Для того, чтобы сказать мне, что я ничего не понимаю. Так что с Пушкиным у нас все нормально. "
