Савелий Дудаков - Этюды любви и ненависти
Крупиным, состоявшийся 14 октября 1915 г. До войны Крупин был чиновником и националистом, мало думавшим о том, каковы они – российские проблемы. На войне он ощутил всю глубину пропасти, отделяющей правительство от общества, и нежелание правительства в период великих испытаний обществу помочь. Момент упущен, считал Крупин, и кризис неминуем: "…правительство без созидающей власти, без творческой программы, но с большой злой волей: революция неизбежна, но она будет дика, стихийна, безуспешна, и мы снова будем жить по-свински" (Там же. С. 154). Нелишне отметить, что в плен русского человека толкал не столько страх, сколько социальное неравенство и безоружность перед лицом сильного врага.
Соотнесем этот вывод с уже цитированным фрагментом из поэмы С. Есенина "Анна Снегина":
Война мне всю душу изъела.
За чей-то чужой интерес
Стрелял я в мне близкое тело
И грудью на брата лез.
Я понял, что я – игрушка,
В тылу же купцы да знать,
И, твердо простившись с пушками,
Решил лишь в стихах воевать.
24 января И.С. Тургенев и историк литературы, критик, мемуарист П.В. Анненков (1812 / 1813-1887) были шокированы небывалой пышностью похорон Ф.М. Достоевского. Павел Васильевич писал 6(18) февраля 1881 г. Ивану Сергеевичу: «Как жаль, что Достоевский лично не мог видеть своих похорон, – успокоилась бы его любящая и завидующая душа, христианское и злое сердце. Никому таких уже похорон не будет. Он единственный, которого так отдают гробу, да и прежде только патриарх Никон, да митрополит Филарет Дроздов получили нечто подобное его отпеванию. Радуйся, милая тень.
Добилась ты того, что причислили тебя к лику твоих предшественников святого, византийского пошиба. Может быть, скоро и мощи твои явятся и мои дети услышат еще: "Преподобный Феодоре, моли Бога о нас"» (Тургенев И.С. Полн. собр. соч. и писем. Л., 1968. Т. ХIII-2. С. 305. Примеч.).
В свою очередь, И.С. Тургенев писал П.В. Анненкову 25 сентября (7 октября) 1882 г.: "Хороша также (только растянута статья Михайловского о Достоевском)*.
Напрасно он только не указал на схожее явление во французской литературе, а именно на пресловутого маркиза де Сада, который, кроме своей "Justine", написал еще "Tourments et supplices"; в этой книге он с судорогами сладострастья настаивает на удовольствии наносить раны, страдания, муки и т. п. Только ему епископы не пели панихид – как наши иереи нашему де Саду" (Там же. С. 51).
Убийство Александра II вызвало в высших сферах, точнее, в их противоборствующих лагерях неоднозначную реакцию: радикалы требовали немедленных реформ и были готовы продолжать террористическую деятельность. Правый лагерь "вооружался" концепцией позднего славянофила К.Н. Леонтьева (1831-1891), согласно которой следовало "подморозить страну": не гнушаться репрессий и сместить Победоносцева.
***
* Статья публициста и критика Н.К. Михайловского (1842-1904) называлась "Жестокий талант". – Примеч. ред.
***
Центристы примкнули к группе бывших приближенных убитого императора: П.А. Валуев, А.А. Абаза, М.Т. Лорис-Меликов и т. д. Так называемая творческая интеллигенция пряталась по углам, за исключением малочисленных дон-кихотов. К ним принадлежал Леонид Александрович Полонский, опубликовавший блестящую статью в "Стране" (1881. № 27). Полонский писал: "Нет иного выхода, как уменьшить ответственность главы государства и тем самым и опасность, лично ему угрожающую. Надо устроить, в правильном общественно-государственном порядке, громоотвод для личности главы государства. Надо, чтоб основные черты внутренних политических мер внушались представителями русской земли, а потому и лежали на их ответственности". Иными словами, Полонский ратовал за конституционное правление. К каким результатам это привело, известно. П. В. Анненков написал Тургеневу: "…на нашей почве политическая жизнь сводится на динамит, порох, кинжал и револьвер. Ответом на них будут, разумеется, виселицы, новые убийства, новые виселицы и так в бесконечность. Нельзя думать [что] масса трупов непременно даст благоухание свободы, порядка и развития, да и нельзя себе представить, чтобы такое можно было бы получить при подобных нравах и мерах. Ведь каждое дело имеет свою болячку, свою темную сторону, а если для устранения их потребуется опять новая бомба, то какой же выход? Какая история, какой конец, какая будущность у несчастной земли нашей?" (Там же. Т. ХIII-1. С. 440-441. Примеч.). Это написано в ответ на письмо Тургенева, в котором он иронизировал по поводу великодушия нигилистов, давших правительству несколько недель на раздумья относительно реформ: "Зато потом!" (Там же. С. 73).
Интересно, что наступающую реакцию современник Пушкина Анненков желал встретить во всеоружии, а именно: сжечь свои "резкие" письма. Он просил Тургенева вернуть ему его неосторожные и теперь опасные листки! О, Русь! Ты – неизменна. Вплоть до обращения к национальному божеству: "Ну, Русский Бог, выходи! Теперь твое дело – не приложишь рук, мы пропали" (Там же).
Сторонники крайних революционных идей (и мер) отличались невероятной узостью мировоззрения. Трагедия заключалась в том, что заблуждались они вполне искренне.
Писатель Н.Н. Брешко-Брешковский (1874-1943), вспоминая о своей матери – "бабушке русской революции", – привел следующий факт. Мать он впервые увидел в возрасте 23 лет, – пока рос, она скиталась по тюрьмам и ссылкам, и его воспитывали бездетный брат матери В.К. Вериго и его жена В.А. Адамович-Адассовская. Надо ли говорить, что Николай Николаевич воспринял совсем другое направление мыслей, чем его мать. По коронационному манифесту 1897 г. Екатерина Константиновна наконец вернулась из Сибири и встретилась со своей семьей. Вся родня приехала посмотреть на "живую историю". В сочельник в составе 22 человек уселись за стол. Почему-то зашел разговор об императоре Александре II. И сын высказал правду-матку: было чудовищно и нелепо убивать монарха, давшего такие свободы и проведшего такие реформы… «Вспыхнув, резко встав из-за стола, "тетя Катя" (так называл мать сын.
– С. Д.) бросила: "За это тебе следовало бы дать пощечину!" И также резко ушла в свою комнату» (Брешко-Брешковский Н.Н. Воспоминания сына // Иллюстрированная Россия. Париж, 1934. № 39. С. 8). А далее сын сетует по поводу удивительной неблагодарности "тети Кати". Получив, надо думать, от Мирового кагала в 1917 г. 2 млн. долларов на "углубление" революции, она отказала в помощи родственникам, которые долгие годы поддерживали ссыльную всевозможными средствами. Из партийной кассы – для себя или своих знакомых – ничего. Стоит добавить, что Н.Н. Брешко-Брешковский стал антисемитом, писал жуткие романы о происках кагала, а под конец жизни сотрудничал с наци… (Любимов Л. На чужбине. М., 1963. С. 335).
Будет несправедливо весь лагерь обвинять в близорукости. Приведу пример глубокого понимания создавшегося положения. Я уже ссылался на воспоминания народоволки В.Н. Фигнер, члена Исполнительного комитета "Народной воли" (с 1879 г.), проведшей 20 лет в одиночной камере Шлиссельбургской крепости. Она вынесла суровый приговор всем: правительству и революционерам, правым и левым, центристам, активным и пассивным, наконец – инертной толпе. Можно сказать, что это приговор всеобщему растлению: "…1 марта не привело к практическим результатам в смысле экономического и политического переустройства России, но это вполне справедливо. Но, не будучи в состоянии совершить это переустройство силами революционными, партия никогда не рассматривала верховной власти в современной ее организации силой, способной искренне взять на себя почин в этом деле; правда она [партия] ждала уступок, послаблений, прекращения реакции, доли свободы, которая сделала бы существование сносным и мирную деятельность возможной; в этом она ошиблась что было весьма печально и худо, но худо не для одной революционной партии, а и для народа, и для общества, для имущих классов и для бюрократии, для всего государства и для главы его; худо потому, что влекло в будущем новые катастрофы, новые политические и социальные смуты. Едва ли в то время в России находилось много людей, которые верили в будущее мирное преуспевание своего отечества и спокойное житье своего монарха, а если нет этой веры… то будущее должно являться сумрачным и тревожным. В свое время это будущее должно было сказать свое слово".
Если оборвать цитату на этом месте, то это будет лишь половина нарисованной Фигнер картины. К сожалению, действительность была хуже, и Вера Николаевна указывает на язву, разъевшую государство: «…необходимо сказать еще несколько слов о той деморализации, которая вносилась в общество приемами борьбы правительства с революционной партией. Как всякая борьба, стоявшая не на почве идей, а на почве силы, она сопровождалась насилием. А насилие, совершается ли оно над мыслью, над действием или над человеческой жизнью, никогда не способствует смягчению нравов. Оно вызывает ожесточение, развивает зверские инстинкты, возбуждает дурные порывы и побуждает к вероломству. Гуманность и великодушие, что называется, врукопашную, конкурировали в развращении окружающей среды. С одной стороны, партия провозглашала, что все средства хороши в борьбе с противником, что здесь цель оправдывает средства; вместе с тем она создавала культ динамита и револьвера и ореол террориста; убийство и эшафот приобретали пленительную силу над умами молодежи, и чем она была слабее нервами, а окружающая жизнь тяжелее, тем больше революционный террор приводил ее в экзальтацию: когда жить приходится мало, так что результаты идейной работы могут быть еще не заметны, у деятеля является желание видеть какое-нибудь конкретное, осязательное проявление своей воли, своих сил; таким проявлением тогда мог быть только террористический акт с насилием. Общество, не видя исхода из существующего положения, частью сочувствовало насилиям партии, частью смотрело на них как на неизбежное зло, но и в этом случае аплодировало отваге или искусству борца, а повторение событий вводило их в норму… Таким образом общество, если общество грубело, привыкая к насилиям… то оно видело вместе с тем если не в целом, то в отдельных представителях ее (партии. – С. Д.) образцы самопожертвования, героизма, людей с недюжинными гражданскими добродетелями.
