Звери. История группы - Зверь Рома
«Моё настроение», да. Мы очень долго с Кириллом над этой музыкой работали, потому что песня неизвестная, она не издана была, а так, буквально под одну гитару записана. И мы никак не могли сделать ей аранжировку, потому что Кирилл говорил: «Вот они выходят на крышу в кадре, и хочется такого праздничного состояния, полета, чтобы оно раскрылось!» Ну и мы бахнули туда оркестровку, с трубами со всеми, ту-ду-ду-у-ун! Он говорит: «Нет, что‐то не то, ребят. Празднично, но не туда». Мы тогда давай по-другому, но опять не то. Потом он говорит: «Ребята! – а они, „Звери“, все сидели в студии, – вот вам песня, сыграйте ее просто как‐нибудь». Они сыграли ее просто от души, и Кирилл говорит: «Вот! Это же то что нужно!» Так это «Звери», мы просто так играем. Было очень смешно, что мы долго искали аранжировку, а она всегда была здесь, в группе «Звери». Мы сыграли песню Цоя просто как свою.
Когда я выходил на сцену в роли Майка Науменко, режиссер мне не ставил никакую задачу. И я тогда понял его идею взять на эту роль не актера, а музыканта – просто музыкант на сцене смотрится естественно. Он знает, что делает, ему не надо объяснять, как нужно стоять на сцене, как петь, как двигаться. На читку я пришел в шикарной шляпе, с бантом, как выпендрежник… Говорят, Кирилл так и сказал: «Рок-звезду должна играть рок-звезда». Кстати, Пётр Погодаев, который был голосом Цоя, присутствовал всегда на съемках, пел, был с нами на площадке. И только в конце фильма он мне признался, что не понял, кто я такой. Он все время думал, что Майка играет просто какой‐то парень, актер похожий. Это комплимент, конечно. Он только в конце очухался, когда мы уже поехали в Канны: «Так ты же Рома Зверь?!» Было смешно.
В конце смены я не выходил из Майка, потому что я в него даже не заходил. Зачем? У меня нет проблемы найти образ человека, который пытается песню написать. Я и сам такой. И вообще, мне там не до этого было – страшно, блин, ужас! Кино, столько людей вокруг, режиссер, актеры. Я – Майк Науменко, тут Виктор Цой, и я ему рассказываю, как ему петь, как ему жить! Я! Парень из Таганрога! «Старичок, не злись. Мы оба знаем, как это может звучать… Если тебе не нравится, как звучит твой альбом, то это красивая проблема». Это же сюрреализм какой‐то. Мне было жутко радостно, что происходят такие чудеса.
Цой у нас был сложно сотканным персонажем. Если Майк – это один я, и пою, и играю, и говорю, то Цоя переозвучивал Денис Клявер из группы «Чай вдвоем», пел за него парень из Якутии Пётр Погодаев, в кадре был корейский актер Тео Ю, а на гитаре за Цоя играл гитарист «Зверей» Герман Осипов. Четырехголовый международный персонаж у нас получился. Очень сложный. Мы сначала пытались найти русского Цоя, но не нашли. Было много актеров, внешне очень похожих на него, но этого было мало, они не тянули. Все сошлось, только когда мы нашли корейца немецкого происхождения, который живет в Европе и на русском не говорит.
Виктор Цой – он ведь такой персонаж, как будто прилетел к нам из другого, непонятного мира. У него и внешность такая – не нос картошкой, и разрез глаз другой. Он для нас некий пришелец, который поет свои прекрасные песни. Так это и было на самом деле. Поэтому Цой в фильме не может быть просто русским корейцем, это сразу выглядит плоско, комично. Это пародия. А как только находится актер без груза вот этого всего «Цой жив!», который начинает на русском, чужом для себя языке, учить песни «Кино», пытаться с нуля брать его аккорды, в нем появляются эти правда и чистота.
Зайти в чужую культуру – это еще позволить себе нужно, обладать какими‐то редкими качествами, это точно не для всех. Мы сейчас с Мариной смотрели документальный фильм Коли Картозии про Бродского, называется «Бродский не поэт». И там есть намек, что, мол, Бродский непростой парень, он на самом деле очень хотел, чтобы его выдворили из страны, он любил ту жизнь за границей. Даже в хронике, в кадрах видно, как он кайфует там. И он же никогда больше не приехал в Питер. Он ждал всю жизнь этого признания: того, что ему дали Нобелевку в 47 лет, он самый молодой ее получил, и весь этот Нью-Йорк, преподавание в университетах, лекции… Вот он сидит напротив Капитолия в библиотеке, на работе. Потом по Венециям гуляет, там женщины его разные, римская любовь, венецианская любовь, трали-вали, и прям видно, что он от всего этого кайфует. И страдания я, если честно, там не заметил вообще. Да, он горевал по родине и страдал еще по любви неразделенной, но для поэта это же вообще святое: не пострадаешь – не напишешь. Любой поэт внутри страдает, ему не надо для этого уезжать никуда.
Нет, понятно, что несправедливо все, что Бродского считали тунеядцем, тут система, режим, совок – все понятно. Я без претензий. Просто видно, как он, сука, кайфует, что он такой известный, нужный, важный, как он рассуждает на тему всего. А как он в США начал продвигать поэзию? Он собрал лучших американских поэтов, и тут же в метро появились брошюрки, в супермаркетах, отели DoubleTree согласились, чтобы у них в тумбочках рядом с Библией лежал сборник стихов разных поэтов. Бродский топил за то, что поэзия – она для всех: машинистов, дворников, слесарей, а не только для элиты. Как бы. Пытался популяризировать поэзию – это прикольно, конечно, очень необычно все это смотрится для советского гражданина в Америке.
Бродский – редкий счастливчик, избранный. Такое вознаграждение далеко не всем поэтам дано, чтобы их так чествовали при жизни. Это большая редкость, и ему это удалось. В прогулках по Венеции с его дружком по учебе Евгением Рейном – кстати, Витя Бондарев, автор многих текстов «Зверей», учился у Рейна в Московском литературном институте имени Кой-кого – круг замкнулся. А Кой-кто, то есть Горький, тоже не очень страдал за границей, на своей вилле в Сорренто. Они там все очень любили Италию. После развала Советского Союза Бродский приезжает в Рим и говорит:
– Так, ну мне надо помещение, чтобы все просто приезжали сюда, как раньше, – наши академики, писатели, философы, чтобы русский дом был. Вот, пожалуй, мне это здание в центре нравится!
А итальянцы ему:
– Извините, Иосиф Александрович, это мы как бы не можем отдать. Это дом посла…
Вот такой размах был у поэта – этот дом хочу, берем! Авантюрист еще тот. В «Прогулках с Бродским» такие сцены есть, которые выдают его с потрохами. Сидят они с Рейном за столиком в кафе «Флориан» на площади Сан-Марко. Это старейшее кафе в Венеции, там все сидели в свое время – Байрон, Ницше, Гёте, Моне, Хемингуэй, Казанова, Чаплин. Набережная неисцелимых, все дела. Они пьют кофе и у них налито – у Бродского граппа, а у Рейна коньяк. И Рейн говорит: «А это что?» А Бродский ему: «Ах, да это граппа, граппа». И тут же непринужденно, на итальянском: «Due espresso e due grappa per favore!» Рейн сидит офигевший, из совка приехал, смотрит на все это из-под густых бровей, а тот выпендривается перед ним: мол, смотри, Женька!.. Ой, ну какой же понтовик понторылый! Он прям радуется – увидел друга, сам же приехать на родину уже не может, пересилить себя. Хотя он очень тяжело переживал развал совка…
Бродский единственный, кто пробился сквозь толщу всего, он правильные вещи говорил: в поколении должен быть один большой поэт, один музыкант, один писатель. Вот мы знаем Пушкина, а сколько там их было вокруг, мы помним хоть одного? Нет, ноль, хотя наверняка тоже были талантливые ребята. Так же с Бродским. Тот же Рейн писал абсолютно такие же стихи, ну очень похожие, но только его никто не знает, а Бродского знают все. Сработало еще и то, что он говнистый был. Рейн‐то все стерпел-смолчал, а Бродский шел против системы, а кого вышвыривают, того сразу на знамена и поднимают. Все, кто сбежал, получили свои награды, премии, ордена, гранты. Потому что как получается? Из стана врага убегает человек – ага, вот сейчас мы его всему миру будем показывать. Смотрите, какая плохая страна, что все гениальные люди оттуда бегут – Барышников, Нуриев… Опять же, они сразу стали известны на весь мир. Это достаточно простая схема: чтобы стать на Западе своим, нужно просто обосрать свою страну. Вот и всё. Но вот современные бегуны слишком преувеличивают свою важность, они говорят: «Мы – серебряный век, мы последний пароход интеллигенции». Живут сейчас все где‐то под Ригой, в Черногории, Сербии. Скитаются.
