Борис Парамонов - След: Философия. История. Современность
Понятно, что «мы» здесь — южане. Главная их черта в приведенной характеристике — целостность, интегральность, единство, наличие общих корней, корня вообще, традиция, органика. Это люди, у которых есть страна, — а не пришельцы-иммигранты, не «янки», люди без роду и племени, не бродяги по диким полям истории, как сказал по другому поводу другой писатель, русский. Перед этим коренным, корневым отличием теряют значение чисто внешние расхождения в политической идеологии. И только в такой атмосфере, на такой почве, удобренной телами многих поколений, возможно цветение высших форм духовности — литературы и искусства. Все, что могут предложить янки, — это технический прогресс и поделки Голливуда, о которых нью-йоркский киновед сказал, что это — красивая жизнь в воображении бедняка из Восточной Европы.
Вот характеристика северян и их культуры в том же романе, словами того же героя:
…дешевая, дрянная, неряшливая музыка, дешевые фильмы, не имеющие подлинной стоимости деньги, сверкающие нагромождения рекламы, построенной ни на чем, карточный домик над пропастью, вся эта трескучая белиберда политической деятельности, которая была когда-то нашей мелкой кустарной промышленностью, а теперь стала нашим отечественным любительским времяпрепровождением, вся эта искусственная шумиха, создаваемая людьми, которые сначала умышленно подогревают нашу национальную любовь к посредственному, а потом наживаются на ней; мы берем все лучшее, но с условием, что будет разбавлено и изгажено, прежде чем это нам подадут; мы единственный народ в мире, который открыто похваляется тем, что он туполобый, то есть посредственный… масса людей, не имеющих между собой ничего общего, кроме бешеной жажды наживы и врожденного страха, оттого, что у них нет никакого национального характера, как бы они ни старались это скрыть друг от друга за громкими изъявлениями преданности американскому флагу.
Это ведь почти Солженицын, Гарвардская речь, причем звучит это куда убедительней по той простой причине, что говорит это чистейшей воды американец, а не заезжий проповедник. Сходство идейных оценок диктуется тождественностью духовно-культурного типа: говорят люди художнической складки, писатели. Получается, что настоящий писатель и должен быть почвенником, «славянофилом». Однажды я написал большую статью, в которой доказывал, что подлинным выходом славянофильства была не идеология национального превосходства, а большая русская литература; я и сейчас не отказываюсь от этой мысли. Другой вопрос — а он-то и есть самый важный: достаточно ли этой художественно ориентированной, духовно углубленной модели культуры для построения оптимального социального бытия? По-другому: можно ли людям такой складки доверять социально-культурное лидерство? Не наломают ли они дров почище всяких янки? Вот главный вопрос.
Не будем, однако, забывать о Фолкнере-писателе. Он почвенник и регионалист, это понятно. Таковым же было его самосознание. Он говорил, что писатель должен быть провинциалом. То же говорил ему опекавший его в молодости Шервуд Андерсон: «Вы человек деревенский, и таким должны оставаться». Он и писал всю жизнь провинциальную хронику — летопись жизни и страстей Йокнапатофского округа, штат Миссисипи. Еще небольшой шажок, и вы сможете назвать его совсем просто — писателем-деревенщиком, вроде Василия Белова и Валентина Распутина. Оба эти писателя люди, несомненно, талантливые, но я решусь сказать, что всеобщего интереса они не представляют, это все-таки локальное явление, и даже не столько русское, сколько советское. А Фолкнера знает весь мир; кстати, его и открыл «мир», а не Америка, в которой долгое время относились к нему с прохладцей. При этом я берусь доказать, что тематика русских деревенщиков имеет очень значительный культурный смысл и лежит в том же историко-культурном горизонте, что и творчество Фолкнера: это все то же противостояние органики бытия зловещему ходу нивелирующего прогресса. Но у Фолкнера более значительны и представляют всеобщий интерес его герои. При всей их локальной подлинности и достоверной фактичности они к тому же метафизически углублены.
Это и дало повод многим критикам оспаривать общее мнение о провинциализме Фолкнера — при всем том, что этот провинциализм обусловливает самый его художественный дар. Я просмотрел сборник «Фолкнер: тридцать лет в критике», вышедший в 1960 году, и увидел, что большинство представленных там работ трактует Фолкнера в тонах экзистенциальной философии. Фолкнер действительно дает основания для таких трактовок.
Вот что писал, например, Альфред Казин о герое его романа «Свет в августе» Джо Кристмасе:
То, что заставляет нас читать и слышать Фолкнера, то, чем он заставляет верить в его героев, — это его концепция человека, стремящегося стать человеком. В каком-то смысле его персонажи не существуют вообще — они только стремятся быть. И это, в конце концов, главная тема любой серьезной современной литературы. Джо Кристмас не только воплощение расовой проблемы в Америке, но носитель самой проблемы человеческого существования. Подлинные герои современной литературы — люди, слишком серьезно занятые собой, чтобы вступать в конфликт с другими людьми. Их конфликты — внутренние, а не внешние, не социальные, они стремятся стать чем-то. Джо Кристмас ведет не просто одинокую жизнь, но жизнь отрешенную. Он присутствует в обществе только физически, но озабочен он исключительно процессом самообнаружения, самонаименования, даже самолегализации. Он занят поиском «постороннего» — то есть самого себя.
Здесь много модной тогдашней фразеологии, вплоть до отнесения к конкретным экзистенциалистским терминам и текстам, но основная мысль кажется мне правильной на все времена: герои Фолкнера не просто южане, белые или черные, это в некотором роде метафизические модели человека. Тему Юга у Фолкнера нельзя свести к теме конфликта с Севером из-за рабов или путей цивилизации вообще. Не лишне повторить, что он описал южанина в абсолютной его социоисторической конкретности — и в то же время дал тему Юга в ее моральном и религиозном продлении. За грубым фактом рабовладения и созданного им строя жизни и психологии скрывается что-то еще. Это «еще» наиболее интересно у Фолкнера.
Художество возникает в атмосфере сложившейся, устойчивой жизни — даже если это устойчивость, переходящая в застой. Великое искусство не может возникнуть в обстановке бурной социальной динамики; к примеру, достижения русского авангарда были рождены не революцией, а предзаложены в предшествующем мирном периоде, еще до 14 года. В Нью-Йорке великого искусства нет и быть не может, это просто место гастролей уже состоявшихся знаменитостей. Все это более или менее понятно и много раз повторялось, в отношении к Фолкнеру тоже. Но меньше замечалось другое: жизнь в традиции, в органике, жизнь фундаментальная и, если угодно, фундаменталистская не бывает жизнью вполне мирной, она несет в себе колоссальные внутренние напряжения. Тишь да гладь здесь только на поверхности, действуют чрезвычайно сильные механизмы вытеснения. Это видно и на русских примерах, самым представительным из которых был Лев Толстой. Певец «роевой» жизни, фундаментальных основ и вечных законов бытия обернулся беспокойным моральным проповедником, обличителем неправды русской, и всякой, жизни.
Фолкнер — американский аналог Льва Толстого. Он видит трагедию, сильнее — трагизм американского Юга. Дело не только в том, что Юг потерпел поражение в гражданской войне, — изначально жизнь Юга была неблагополучной, отмеченной неизживаемым внутренним конфликтом. Проблема рабов, расовая проблема была только внешним выражением этого конфликта, его поверхностным социальным носителем. В глубине это был конфликт религиозный: проблема вины и греха — и ответственности. Не забудем, что плантаторами Юга были в основном потомки английских пуритан-кальвинистов. Для этих людей черные рабы были видимым, визуальным, спроецированным вовне воплощением их собственной греховности. В факте рабовладения изживалась внутренняя греховность. Отсюда амбивалентность психологии Юга: с суровой репрессивностью, доходившей до самосудов, соседствовало острое чувство социальной ответственности. На Юге, в опыте рабовладения родилась американская политика вэлфэра — социального протекционизма и патернализма, у нее отнюдь не европейский социалистический источник.
В романе «Свет в августе» эта тема блестяще, парадоксально, головокружительно разработана в линии Джоанны Берден, уже не о Толстом, а о Достоевском напоминающей. Мисс Берден — из семьи северян-аболиционистов, друзей и защитников негров. Она всю свою жизнь живет в Джефферсоне, но так и не стала своей, потому что общается не с белыми, а с черными. Живет в полной изоляции, не вышла замуж. В ее дом попадает Джо Кристмас — тот самый персонаж, что стал любимой моделью экзистенциалистов. Он — сирота и подкидыш, человек, не знающий, кто он и откуда. Потом выясняется, что у него есть сумасшедший дед, посчитавший, что его дочка могла родить внебрачного ребенка только от негра. Это ничем не доказано, но Джо Кристмас с той поры находится в состоянии жестокого экзистенциального кризиса, он ищет и не может найти свое «я». Кризис достигает кульминации, когда он вступает в неожиданную связь с Джоанной Берден. Она и в любовники его взяла, потому что считает негром, — но при этом переживает их связь как сугубо и трегубо греховную. Для покровительницы негров негр остается грехом по преимуществу, и, желая этот грех побороть, мисс Берден настаивает на том, чтобы Джо признал себя черным, но сделался негритянским юристом — защитником своих угнетенных братьев. Когда он отказывается, она пытается убить его. Тогда он убивает ее — можно сказать, в самозащите.
