Журнал Наш Современник - Журнал Наш Современник №4 (2004)
Нам удалось послужить молебен в храме Девы Марии, использовав вместо престола стоящий в алтаре остаток колонны. Солнце сияло, святая вода сверкала алмазной россыпью, было счастливо и звонко в душе, и хотелось побыть подольше в этом согласном свете души и дня, дождаться, когда дрогнет сердце от прямого отзыва стен, видевших отцов Третьего собора, отстоявших в Деве Марии Богородицу от ереси Нестория и помнивших твердого епископа Марка, в одиночестве устоявшего против Флорентийской унии и удержавшего православную церковь. Для этого только не надо было оглядываться на эти 260 метров, теряющихся вдали, на этот осыпавшийся мир святых камней, который нельзя было покрыть никаким голосом, а можно было только обойти и огладить с прозревающей любовью и укрепляющимся пониманием, что величие и величина не только не совпадающие, а часто и противоположные понятия.
Это особенно было наглядно в Сардисе (“И Ангелу Сардийской церкви напиши...”), где храм неизменной Артемиды (Малая Азия — это ее земля, а Эфес так и просто ее “родина”) особенно царственно уходил в молодые утренние небеса чудом белейших колонн. Часть капителей стояла рядом, и они были в рост человека, и на белизне их холодного тела первые христиане опасливой, но неуступчивой рукой настойчиво чертили какими-то остриями свои кресты день за днем, ночь за ночью, как свидетельский подвиг. Во времена Константина они попытались занять это гордое “капище” для молитвы, но кончили тем, что построили рядом малую византийскую церковь самого русского человеческого вида и объема (поставь там две Артемидиных капители, и негде будет повернуться), и это чудесное соседство уже не страшило и не унижало их, а лучше всего давало почувствовать счастье и победу Христовой бедности над самоуверенной гордостью земного владычества. И не зря здесь так было хорошо открыть Апокалипсис на сардийской странице и прочитать: “Впрочем, у тебя в Сардисе есть несколько человек, которые не осквернили одежд своих и будут ходить со мною в белых одеждах, ибо они достойны...”. Этот малый храм, очевидно, вмещал всех этих “несколько человек”, и оттого в нем было так легко тотчас почувствовать себя дома. И больше уж ни в Пергаме, ни в Филадельфии, с их страшными стенами, вызывающими в памяти безумные “тюрьмы” и “замки” Пиранези с их агрессивной циклопической мощью, норовящей даже в руинах раздавить землю своей тяжестью (только бы не поднять глаза к небу), — нигде не почувствуешь этого домашнего отзвука, этого родного привета подлинной православной церкви.
Здесь, в Филадельфии, Ангел говорил о власти над язычниками и что они “как сосуды глиняные сокрушатся”, но сокрушатся только теми, “кто побеждает и соблюдает дела мои до конца”. Только кто их соблюдает? И вот римские и византийские руины упираются в небо страшными немыми каменными воплями о помиловании, а рядом весело играет огнями по случаю рамадана мечеть и тянутся на крик муэдзина женщины. И никто из них привычно “не видит” этих ужасающих руин. Как “не видит” своих руин и шумный, бегущий, снующий, кричащий Пергам, где мусульмане, приспособив под мечеть часть древнего храма Серапсиса и Изиды, в котором позднее напрасно пыталась прижиться византийская базилика, моют ноги перед входом в мечеть из кранов, вставленных в римские и византийские мраморы.
Куда, куда канула здесь великая слава и могущественное Слово, которое вековечнее камня и железа? Как могло Оно выветриться отсюда скорее мраморов Рима и Греции, словно не здесь родилась Церковь, обнимающая сегодня половину мира? Не оттого ли, что она прошла здесь самое тяжелое искушение соревнованием с земными религиями, расточив в противостоянии свое высшее небесное, не в камне хранящееся существо, повредив самое дорогое — целостное тело Церкви, подставив его под удар политических притязаний, хотя бы внешне одетых в форму религии, что было видно в Эфесском же, но уже “разбойничьем” соборе, так и не утвердившемся в качестве Вселенского, понуждавшем солдат (!) окружать храм во избежание столкновений.
Но слава Богу, в Никее всё еще вздрагивает сердце при виде такой же по-человечески, “по-русски” родной Софии, где на Первом соборе выковался наш “Символ веры”, а на последнем нам возвращалась икона. Как тотчас вспоминаешь здесь родные Софии — полоцкую, киевскую, новгородскую! Как с удивлением видишь — вот какое православие мы принимали! Эту строгую мерность, эту возвышенную ясность и чистоту, эту царственную гармонию, которые так слышны еще в древних храмах Новгорода и Владимира. Но и эту праматерь наших храмов уже обегает хоровод магазинчиков, толкающих друг друга вывесками: купи, купи, купи! А храм уже на три-четыре метра ниже города, и крик вывесок летит прямо в храмовые окна.
Площадь вокруг Софии декорирована цветами и фонтанами, а старые мраморы, где с одного светит крылами серафим, а с другого взывает греческое, тотчас читаемое “Христос, Христос”, уже служат только украшением, садовой “скульптурой”. Дети катаются на велосипедах вокруг и ждут нечаянного туриста — не перепадет ли чего. А в храме никого, кроме смотрителя, и нам опять можно послужить молебен и помянуть и “нашего” Николу, и других отцов вселенских соборов, боровшихся здесь за каждое слово и букву с сознанием, что “Слово — плоть бысть” и что малейшее расширение соборного толкования творит широкий путь погибели. А если бы, думаешь, жизнь не прерывалась, если бы единственная оставшаяся в живых фреска “Деисис” всё была на должной высоте, а не уходила в “культурный слой” так, что, чтобы рассмотреть ее, надо становиться на колени, если бы престол всё был престолом и не надо было искать его место на земле, куда бы положить крест, — как могущественно тверд и покоен был бы человек, как крепил бы его сам воздух этого великого Богодуховенного храма, давшего христианскому миру незыблемое основание, но в своих стенах уже не слышащего “Символа веры” и не украшенного спасенными им для мира иконами.
Хорошо хоть нет в нем больше мечети. Минарет пал при одном из землетрясений, и мусульмане сочли это указующим знаком и ушли из храма. Милосердное время выветрило чужой воздух, но еще не возвратило стенам родной памяти, и они горько немы.
Храм стоит в мире только непрерывной молитвой. Без нее он лишь дитя прошлого, след истории, памятник архитектуры, а не знак вечности, словно уходит из него небо, опускается купол, и надо напрягать столь чуждое Богу воображение, чтобы камень перестал быть камнем и исполнился света и живого тепла.
Сколько мы бились в 60-е годы, носясь от храма к храму и возбуждая это самое воображение, чтобы вернуть в себе утраченное чувство целого, снова стать русской полнотой, сколько поусердствовали в реставрации, но оглохшие без молитвы стены всё оставались камнем и не спасли наше просвещенное, но неосвященное сердце. И теперь здесь, посреди покойной Софии, я с горечью вспоминал эти наши 60-е и молился, как умел, чтобы эти великие стены поскорее перестали быть памятником и объектом туризма, а затеплились хоть малой и бедной, но живой молитвой. И кажется, это тоже таинственным образом зависит от нас, от того, как мы будем помнить колыбельные земли нашей веры и полноту Господнего слова, которое не знает национальности. Может быть, тогда нам не надо будет искать никаких насильственных оправданий и живописных отговорок, на которые мы такие мастера. Не надо будет ссылаться на политические сложности и дипломатические хитрости, так удачно избавляющие нас от самой свободной и самой неуклончивой воинской Господней повинности, которая так была ведома пророкам Ветхого завета и бедным рыбакам Нового, выходившим по первому зову: “Вот я, Господи!”.
Как я любил когда-то запись отца Сергия Булгакова о константинопольской Софии, сделанную им в первые дни изгнания, 9 января 1923 года, — этот восторг, этот “полет в лазури”! Казалось, приеду, увижу и благодарно приму каждое слово как счастливо сделанную за меня работу, как готовую страницу своего дневника. А вот возвращаюсь из Константинополя, из великой его Софии, перечитываю и смущенно его отодвигаю. Кажется, мы видели разные храмы. Где оно теперь, это “неумолкающее звучание золота стен”, это настойчиво вспоминаемое отцом Сергием “тихое и певучее золото, оттеняемое дивным благородным орнаментом”, это “море света, льющееся сверху”?
Может быть, виною металлические леса, воздвигнутые в центре во всю немыслимую высоту храма? Да нет, не это. Когда бы не подсветка, не увидеть было бы Богородицы в алтарной конхе, а тем более “императорских мозаик” на галереях. Золото закрашено тусклой охрой и мертвым орнаментом, подавившим все несдающиеся, все проступающие кресты Софии. Змеиные хищные молнии сур Корана с огромных щитов перекрывают шелест крыл “многоочитых, возвышающихся, пернатых” херувимов и серафимов. Легче вспоминался Д. Мережковский, навестивший Софию в 1904 году: “Я... смотрел в побледневший простор великого завоеванного храма с его тенями херувимов на стенах, чуть видными, точно отошедшими, слышал молитвы чужих людей Богу Отцу без Сына, и мне становилось грустно”.
