Газета День Литературы - Газета День Литературы # 164 (2010 4)
Ты поскачешь во мраке по бескрайним холодным холмам
Вдоль березовых рощ, отбежавших во тьме к треугольным домам,
Вдоль оврагов пустых, по замерзшей траве, по песчаному дну,
Освещённый луной, и её замечая одну.
Давайте на мгновение забудем, что это стихи будущего нобелевского лауреата и обратим взор на инструментовку и оснащение первых четырёх строк. "Ты поскачешь..." – обычная распространённая ошибка стихотворцев, забывающих о великой двузначности "могучего русского языка"; здесь может идти речь 1) и о некоем друге (подруге), который(ая) скоро поскачет по холмам; 2) и о себе любимом, "поэтично" подразумевая "ты" в значении "я".
Насколько в этом смысле оказался прав Николай Рубцов, преподнося чувствительный урок двадцатилетнему питерскому "метру" и побивая его хрестоматийной точностью: "Я буду скакать по холмам..." Холмы Бродского – какие-то безликие, "бескрайние холодные", без конкретной привязки к месту действия, проаллитерированные по принципу "чуждый чарам чёрный чёлн" с перестановкой ключевого согласного звука на конец слов. Всё в этих двустишьях – никакое, ничьё. И даже "берёзовые рощи, отбежавшие" в очередной "тьме к треугольным домам", могут произрастать и на канадской почве (см. стихи Городницкого того же времени), а хрестоматийная геометрия домов даже близко не лежала с вычурно-одиозным образом "треугольной груши".
Какой абсолютной глухотой нужно обладать, чтобы предпочесть бутафорские "холмы" Иосифа Бродского, отеческим холмам Николая Рубцова, пусть даже и написанным в противовес.
Я буду скакать по холмам задремавшей отчизны,
Неведомый сын удивительных вольных племен!
Обратите внимание, как одним эпитетом – "задремавшей" – Рубцов перечёркивает тяжеловесное нагнетание Бродского – "во мраке", "во тьме", "освещённый луной"... И так же, без натуги и напряга, устанавливает временные связи между собой – "неведомым сыном" – и скифскими, славянскими "удивительными вольными племенами". И тогда не надо всуе поминать имя "задремавшей Отчизны", потому что за этими образами стоит "тихая наша родина" – Россия.
Но Бродскому мало одноразового употребления лунных символов, ему нужно наворотить горы словес, чтобы за этим "Ничто" показалось, что проступает "Нечто". Неоднократно повторяющиеся "холмы, освещённые луной", создают внутреннюю разноголосицу, контекстную невнятность. Ни к селу, ни к городу приплетается Гёте и его лесной царь, вероятно, по мнению автора, долженствующий оправдать "еловую готику русских равнин". Кто, куда и зачем скачет по русским холмам, какие-такие "всадники" от каких-таких "бобровых запруд"? Всё надумано: и "возвращение... в ритме баллад", и "не живущий и не спящий на иконах Творец", и нечто непонятное, появляющееся "сквозь еловый забор... в виде копыт".
***
И вновь мы хотим возвратиться к тому, что поэт живёт и умирает всякий раз на протяжении одного стихотворения. Гений бессонной ночи отрывает голову от подушки, всматривается в исписанные листочки и понимает, что надо, не думая ни о чём, мчаться на Кировский завод, зарабатывать себе на хлеб и жильё.
Вечером, на заседании ЛИТО, он, в своём неказистом пиджачке, с шарфиком на цыплячьей шее, сорвёт очередной приступ иронии, вызванной несоответствием внешнего вида Творца, сотворённому им Произведению.
Как прежде скакали на голос удачи капризный,
Я буду скакать по следам миновавших времён.
Думаю, что и рифму "племён – времён" освистали... Абсолютно не понимая, что именно эта "тривиальная" рифма является предтечей рассказа о конкретных, пережитых Рубцовым "временах". Посмотрите, как ненавязчиво населяет поэт близкую ему конкретную "задремавшую отчизну" реальными, а не выдуманными в клубе "Дерзание" персонажами, которые становятся близкими и каждому из нас, благодаря точности применяемых характеристик:
Давно ли, гуляя, гармонь оглашала окрестность
И сам председатель плясал, выбиваясь из сил,
И требовал выпить за доблесть в труде и за честность,
И лучшую жницу, как знамя, в руках проносил.
Председатель потому и "сам", что он – хозяин всего на русской земле и что только по его жёстокому и высокому "требованию" "лучшие жницы" идут на окрестные поля, где, "выбиваясь из сил", показывают чудеса "доблести в труде и честность" по отношению к добытому их трудом урожаю. А когда этот урожай добыт и сдан, когда миновала страда, он – Сам "требует выпить" и сам пляшет, пронося, как знамя, ту жницу, которая "стала лучшей" и похудела от трудов и бескормицы так, что её стало возможным "проносить на руках".
***
Смысла нет цитировать хрестоматийное стихотворение Рубцова, вошедшее в антологии и в память благодарных читателей. Нам кажется, что Николай Михайлович правильно сделал, написав, внутренне споря с Бродским, эти строки, вызвавшие у многих слушателей ЛИТО недоверие. Его упрекали в разноголосице образов, в частности, в неорганичности образа "израненного бывшего десантника". Но именно этот, "страдающий" за родную землю, в битвах "пострадавший" воин, способен уловить незримый бег врачующего времени, бесшумное "глухое скаканье" нестареющих душ таких же воинов, юными сложивших свои головы во спасение "белых церквей" ли, "царской короны" или "старинной короны восходящего солнца". Всё проносится мимо Рубцова: и он сам "в майском костюме", и "весенние воды, по которым пока ещё только несутся брёвна", а не "жуткие обломки" несложившейся личной жизни. Над ним "пустынно мерцает померкшая звёздная люстра", уже не освещая его лодки, "догнивающей на речной мели". Это потом, через два года, вспыхнет над Рубцовым ночная звезда, от которой станет светло в горнице; и станет ему ясно, что та самая "лодка... скоро догниёт совсем". И времени ему будет отпущено совсем мало, чтобы "смастерить новую лодку", – всего лишь "от звезды до звезды". И он успеет, хотя время будет к нему как всегда безжалостно.
***
Наивные "крестьянские" поэты винят в своих бедах исключительно тех, кто волею Господа родился в столичных городах. Дескать, в том, что они недоучились, недоокультурились, не доели колбасы, виноваты исключительно "дети городов", потому что всё это им досталось без труда, по месту рождения. Они, как бомбы замедленного действия со взведённым механизмом мстительной ненависти, приезжают в наш неласковый город и, словно растения-паразиты, присасываются к литературным власть имущим, держат нос по ветру, не перечат никому, не прекословят, набираются зачатков писательской культуры и, как только прорываются во власть, начинают придавливать "городских" по их меркам поэтов. Их поддерживает та, питерская по рождению, серятина, которая не состоялась с младых ногтей; эта серятина всегда мельтешит на виду, и именно к ней в лапы попадают те, чьи стихи на асфальте не растут. И расти не будут.
Устаёшь повторять, что любой антураж – городской ли: заводы, подворотни, асфальт, гранитные берега, шпили; сельский ли: берёзы, плетни, огороды, колодцы – всё это – средства, с помощью которых настоящий поэт мыслит сам и заставляет мыслить свои стихи. Узость изобразительных средств, скудость палитры всегда оказывали художнику медвежью услугу.
"Академики" не принимали импрессионистов, совковые "композиторы" отвергали музыку Шостаковича, Губайдулиной, Шнитке. Когда окололитератур- ная серятина ведёт речь о традиционности, она имеет в виду исключительно ограниченность образной палитры. Но она, эта серятина, или родилась, или училась в Петербурге, и для поэтов от земли она – важная персона! Это ничего, что когда серятина помрёт, о ней забудут, не отходя от поминального стола, важно другое: главное, она протащит приезжих во все руководящие верхи, где можно властвовать, не создавая уже ничего. Почему не создавая? Да потому что город, к тому времени уже сломает наших "посланцев земли русской", и они станут насаждать свои малокультурные порядки и здесь, и там, и их будет интересовать не культура, а недоеденная в детстве колбаса.
Сегодня же со всей очевидностью ясно, что даже Есенин не востребован исключительно потому, что перерос в своём творчестве сельские порты, лапти и вышитые рубашки. До какого-то момента поэт держится за "маткин берег, тёткин край", словно за бабкину юбку, но наступает время, когда надо ходить самостоятельно. И тут руководящая серятина начинает медлить с командой: "отдать носовой, отдать кормовой!", и уже готовый к самостоятельному плаванью по жутким поэтическим волнам "пароход и человек" начинает побаиваться, "дрейфит" и, продолжая прислушиваться к псевдоучителям, выстраивает привычную тропинку образов, не рискуя сойти с неё ни вправо, ни влево.
