Владислав Петров - Фантастический альманах «Завтра». Выпуск четвертый
Здесь говорят о том, что есть один основной вопрос, которым определяется возможность совместной работы. Это вопрос об отношении к войне, вопрос о защите родины, вопрос о патриотизме. Есть два патриотизма — один был сформулирован Вильгельмом Гогенцоллерном в атмосфере войны и в применении к войне. Он сказал, что любит свою родину так, что он хотел бы, чтобы этой его родины все боялись, как гуннов, как Аттилы.
Но есть другой патриотизм, воплощенный в русской революции: мы любим нашу страну и до последней капли крови будем отстаивать ее от всякого насилия, от всякого порабощения. Но великую гордость свою, но величайший идеал свой видим в том, что наша родина, защищая себя, отстаивая себя, свои права, несла миру факел свободы, факел права и братства народов. (Аплодисменты.)
П. Н. МИЛЮКОВ. Верно, что демократические организации пытались организовать революцию; неверно, что они могут спасти революцию от гибельных последствий их собственных ошибок. Верно, что задача власти, когда еще не создан аппарат, правильно выражающий волю народа, уловить эту общую волю; неверно, что общая воля народа выражается исключительно в наскоро сколоченных партийных организациях. Верно, что власть не должна опираться только на цензовые элементы; неверно, что нецензовые элементы сошлись клином в одних только так называемых органах революционной демократии. Верно, что неорганизованные массы населения в настоящее время подчинились тем партийным лозунгам, которые звучат наиболее многообещающе; неверно, что партии, выставляющие эти лозунги, имеют монополию демократизма, ибо Россия не состоит из одних только социалистов. (Аплодисменты справа.)
Это правда, что семена всего происходящего посеяны в самом начале революционного периода, в те первые дни и первые месяцы (март и апрель), когда власть еще не была коалиционной. Эта власть тогда довольствовалась моральной поддержкой страны, которую она готовила к Учредительному Собранию. А партии, которые получили силу потом, в эти два месяца организовали страну для немедленного осуществления своих партийных целей.
С одной стороны, стало быть, мы видели теорию и практику непротивления. «Власть действует не принуждением, а добровольным подчинением граждан» — таков был постоянный припев наших речей. И отголосок их я слышал в речи министра-председателя. А с другой стороны… с другой стороны, развивалась та тактика, точную формулу которой я тогда же, в эти первые дни революции, слышал от одного видного социалистического деятеля, который говорил мне: «Все зависит теперь от того, за кем пойдет армия — за нами или за вами». Это не мы формулировали так задачу момента.
Я при этом вспомнил тот доклад, который за год до революции, уже во время войны, был представлен Аксельродом, Мартовым и Лапинским для известной конференции в Кинтале. Там говорилось: армия должна быть демократизирована для того, чтобы обезоружить буржуазию. Я даже слышу с места подтверждение: «Правильно».
Видите, не для того должна быть демократизирована армия, чтобы легче победить неприятеля, а чтобы дать классовой борьбе, которая намечалась уже тогда внутри, перевес физической силы. Таким образом, на фронте шла демократизация армии, а в стране для той же цели организовывались Советы. Я помню длинную вереницу депутатов от армии, тогда еще не разложившейся, проходивших перед нами в Мариинском дворце и тревожно спрашивавших нас, Временное Правительство первого состава: «Правда ли, что в Петрограде двоевластие, правда ли, что вам мешают самочинные организации? Скажите нам, и мы вас освободим от них». Я помню и паши смущенные ответы: «Нет, нет, это преувеличено… Были, правда, попытки, но теперь все приходит в равновесие, в порядок».
Напоминать ли мне о победе Циммервальда в нашей внешней политике? Центральная идея Циммервальда — это ведь перенесение войны с фронта в тыл, превращение внешней войны в гражданскую. А главная цель при этом не столько достижение скорейшего мира, о котором так много говорят и для которого так мало делают, — точнее, делают все, чтобы его отдалить, — не столько заключение скорейшего мира, сколько союз пролетариата всех стран против буржуазных правительств для всемирной революции. Отголоски, правда слабые, этой идеологии я слышал и сегодня в речи Церетели. Трудно будет поверить впоследствии, что министры русского правительства могли называть себя циммервальдистами. Но это, господа, было. А один из них, министр земледелия, был сам в Циммервальде и в Кинтале и проводил там самые резкие резолюции. (Голоса слева: «Чернов всегда был честен».) И существует документ этой несчастной эпохи, которую сегодня я хотел бы назвать прошедшей, — формальное заявление комиссии для иностранных сношений Совета Р. Д., что русские министры социалисты-интернационалисты вовсе не похожи на заграничных министров социалистов-патриотов. Те, входя в правительство, приносят с собою мир и единение. А наши министры-социалисты — так сказано в этом документе, официальном документе Совета, — наши министры-социалисты приносят усиление классовой борьбы всеми силами доставшейся в их руки власти. (Аплодисменты.) До сих пор мы не слыхали отречения от этого злосчастного документа. (Церетели с места: «Я вам объясню».) Но мы знаем, что поставленные там задачи практически осуществлялись министром земледелия, а в настоящее время есть опасность, что они будут осуществляться также и министром внутренних дел. (Аплодисменты. Голоса: «Правильно».) Я должен сказать, что циммервальдская идея и по существу тесно связывает более умеренные группы социализма с наиболее крайними течениями, с большевиками. Перед лицом очевидных фактов эти более умеренные группы принуждены были допустить, что среди большевиков есть преступники и предатели. Но они до сих пор еще не допускают, что самая основная идея, объединяющая этих сторонников анархо-синдикалистских боевых выступлений, преступна. (Аплодисменты.)
МАЧАВАРИАНИ. Между Грузией и Россией был заключен трактат в 1783 году. Грузия была союзницей России в то время, когда России не принадлежало ни одной пяди земли в Закавказье; только по приказу национального правительства Грузии были открыты Дарьяльские Фермопилы и пущены в Грузию русские войска. Помимо договорных отношений, разве Грузия не служила России верой и правдой? Со времени героя отечественной войны Багратиона до настоящего момента, не говоря о грузинах, как о борцах великой русской революции, геройски, самоотверженно защищающих все позиции революционной русской демократии, разве геройство грузина-воина не является одним из лучших украшений на знаменах русской армии? Разве теперь более двухсот тысяч грузин не проливают там, на фронте, безропотно, с песней на устах, свою кровь за общее дело России и ее союзников? (Аплодисменты.) За что они проливают свою кровь? Не за святость ли международных договоров? Но где же эта святость? Где хотя бы какое-либо уважение к правам грузин? Не только разорван ее клочок бумаги 1783 года, не только расхищено ее национальное богатство, но даже в таких элементарных вопросах права и совести, как религия, как канонический строй грузинской церкви, до сих пор продолжается глумление и издевательство над правами и национальным достоинством Грузии. Если тревога за Россию искренна, если выставляемые цели войны не скандальный обман всего мира, национальная честь русского народа требует, чтобы политические права Грузии были восстановлены. Как совершенно правильно изволил сказать в своей речи гражданин председатель: «Нет свободы без родины, нет родины без свободы». Сто семнадцать лет прошло с тех пор, как Россия отняла у грузинского народа и свободу и родину. Довольно! Пора возвратить ему и то и другое.
О. О. ГРУЗЕНБЕРГ. В страшные дни, когда исторические судьбы России совершаются на наших глазах, когда во многих городах и селениях русской земли дерзко развеваются вражеские знамена, когда во все углы жизни пробралась разруха, — в эти дни разделенный, как и все народы, на многообразные социальные классы и политические партии еврейский народ охвачен единым чувством преданности своей родине, единой заботой отстоять ее цельность и завоевания демократии. (Аплодисменты.) Если дореволюционная российская государственность была громадной тюрьмой, знавшей лишь арестантов и карауливших их тюремщиков, то самая жестокая камера, камера застенков, была отведена для шестимиллионного еврейского народа. С малых лет дети его познавали всю горечь бесправия. День за днем жизнь наносила им новые раны, все больше и больше их растравляла и усугубляла. Словно каторжные в пути, все евреи были скованы одной цепью бесправия и отчужденности. И все же еврейский народ в целом любил свою родину, и этой любви не могли подавить в нем кровавые бани, которые часто, очень часто устраивала старая правительственная власть, будя в отбросах населения чувство ненависти, вражды кровожадности. Еврейский народ стремится к общеземному согласию и порядку, чтобы успокоенная родина могла сосредоточить все силы на совершении главнейшей сейчас задачи. Пока почетный мир еще недостижим, надо напрячь все помыслы, все силы на неотложное дело обороны. (Аплодисменты.) Еврейский народ без разъедающих сомнений готов отдать этому делу и свои материальные, и свои интеллектуальные силы, готов отдать самое дорогое, весь свой цвет, всю свою молодость.
