Анна Гейфман - Революционный террор в России, 1894— 1917
Ленин был готов в очередной раз изменить свои теоретические принципы, если этого требовали интересы дела, что он и сделал в декабре 1916 года, за два месяца до событий, положивших конец русской имперской истории. В ответ на запрос большевиков из Петрограда об официальной позиции партии в вопросе о терроре Ленин высказал свое: в данный исторический момент террористические действия допускаются. Единственным его условием было то, что в глазах общественности инициатива терактов должна исходить не от партии, а от отдельных ее членов или малых большевистских групп в России. Ленин прибавил, что он надеется убедить весь Центральный комитет в целесообразности своей позиции(138). Однако само время сняло вопрос о терроризме с повестки дня. События февраля 1917 года ставили перед всеми российскими революционерами новые цели.
Эпилог
Анализ террористической деятельности за два последних десятилетия существования российского самодержавия позволяет сделать некоторые важные выводы о характере антиправительственного движения, о кризисе 1905–1907 годов, о способности царской власти защищаться от внутренних врагов, стремящихся к ее немедленному уничтожению, и о политической культуре дореволюционной России. Изучение террористов нового типа приводит к переоценке традиционных взглядов на это поколение российских экстремистов, согласно которым его представители принципиально не отличались от своих предшественников XIX века. Одной из главных задач нашей книги было показать, что в начале XX века на российской политической арене появилось совершенно новое поколение радикалов и что эти террористы нового типа, несмотря на свои национальные и местные черты, являлись предтечами современного политического экстремизма в Европе и во всем мире, экстремизма, который в последние десятилетия достиг размеров мировой эпидемии(1). Для понимания данного явления необходимо рассмотрение российского терроризма начала века в мировом и историческом контексте, с учетом, конечно, нестабильной политической ситуации в России того времени.
Существующая статистика российского терроризма показывает, что, в противоречии с утверждениями марксистских и неомарксистских ученых, массовое насилие в среде рабочих, крестьян, солдат, матросов и студентов не являлось ни единственной, ни даже главной отличительной чертой русского революционного движения. Необходимо изучать и понимать явления массового насилия, но нельзя не обратить внимания на неожиданную эскалацию индивидуальной террористической активности, поскольку оба эти явления расшатывали политические и социопсихологические основы царского режима, особенно в период после 1905 года.
Террористы ускорили падение царизма убийствами не только крупных государственных деятелей, но и тысяч низших военных и гражданских чинов. Чиновники, сами не ставшие жертвами террористов, жили в постоянном страхе за свою жизнь и жизнь своих близких, и этот страх неблагоприятно влиял на их душевное состояние и на выполнение ими служебных обязанностей. Можно сказать, что российские революционеры сумели сломать хребет российскому государственному аппарату, ранив его и духовно, и физически, что и привело к параличу власти в дни последнего кризиса царизма в марте 1917 года. Способность очень небольшого радикального меньшинства влиять на политику страны (часто недооцененная, но проявившаяся во всей силе в последующих событиях XX века) уже заметна в России в начале столетия.
После 1905 года в России террор не был прерогативой какого-то отдельного тайного общества или даже целого идеологического движения. Какие бы теоретические заявления ни делали разные партии российского революционного лагеря, на практике все они в той или иной мере видели в терроре удобное оружие борьбы с властями. К тому же террористы нового типа стремились к возможно большей независимости от центрального руководства своих организаций и предпочитали неконтролируемую деятельность спаянных боевых групп, действующих в глубокой конспирации и изоляции не только от буржуазного общества, но и от гражданских членов партии. Многие из них к тому же совершенно не интересовались даже основами революционных учений и жертвовали идеологией ради практических успехов. Никакие теоретические разногласия не могли воспрепятствовать террористам нового типа действовать в боевых операциях единым фронтом с членами левых организаций. Подобные межпартийные связи и сотрудничество наблюдаются на всем протяжении XX века среди террористов различных идеологических направлений во всем мире, объединенных лишь готовностью к насилию для достижения своих целей.
Во многих случаях члены террористических групп, включая даже наиболее однородную из всех — Боевую организацию ПСР, не были объединены общими для всех идейными принципами. Их взгляды варьировались от христианской этики до анархического увлечения разрушением, причем все было приправлено сильной дозой цинизма. Многие новые радикалы сомневались даже в конечных целях борьбы — освобождении трудящихся от политического и экономического угнетения, демонстрируя иногда полное равнодушие к судьбе рабочих масс. В результате жизни в условиях глубокой конспирации, увлеченной подготовки террористических актов, изоляции от общества и товарищей по партии и вообще от мирного существования боевики теряли всякую перспективу и сознание высшей цели, утрачивая представления о всяком смысле своих усилий. Короче говоря, для боевика нового типа успешный теракт сам по себе становился целью, а не средством, и его жертвы были просто обезличенными символами ненавистной реальности, а не живыми людьми. Именно эти черты новых российских революционеров отличали их от прежних поколений террористов и выдвигали их в авангард экстремизма XX века. Беспорядочное использование насилия, столь характерное для России в предреволюционный период, распространилось в последующие десятилетия далеко за пределы Российской империи и создало ситуацию, в которой «жертвы не могут ничего сделать для того, чтобы избежать уготовленной им участи, так как у террориста своя система ценностей, согласно которой он и решает, кого убить. Правила войны — права нейтральных государств, мирных граждан, заложников, военнопленных — не являются обязательными для террориста. Все позволено»(2).
Вышеизложенное прямо связано с основной целью книги — заполнить пробел в истории российского радикального движения. Большинство научных трудов не подвергают сомнению заявления радикалов о чистоте своих рядов и не замечают, что «изнанка революции» в начале XX века играла в России не меньшую роль, чем впоследствии в других странах. Не умаляя бескорыстного идеализма и искренних революционных убеждений многих экстремистов, наша книга пытается проиллюстрировать на русском примере изыскания других ученых, писавших о неполитических мотивах боевиков, вступавших в террористические отряды, «чтобы примкнуть к группе, получить социальный статус и репутацию, найти чувство товарищества или всепоглощающего интереса или получить материальные блага»(3). Знание таких аспектов террора нового типа, как участие в освободительной борьбе уголовников, психически неуравновешенных лиц и несовершеннолетних, позволяет создать более адекватную картину антиправительственного движения как в России, так и в других странах.
Революционное насилие, столь распространенное в Российской Империи в начале века, не было исключительно русским явлением. Случаи политически мотивированного кровопролития происходили в те годы и в других частях света, чему способствовало, в частности, международное сотрудничество террористов. Однако несомненно, что, в то время как в Западной и Центральной Европе, Индии и США отдельные политические убийства совершались лишь время от времени, именно в царской России террор стал систематическим и частым явлением.
Если рассмотреть этот феномен в более широкой временной перспективе российской истории, его можно частично объяснить социальной отсталостью страны, в которой до начала XX века «не было основных условий для организованного коллективного социального протеста на каком-либо уровне». Ни крестьяне, несмотря на их спонтанные беспорядки (спровоцированные спорами о земле), ни численно незначительный и психологически неукоренившийся городской пролетариат, ни слабый и в большинстве своем безразличный к политике средний класс не могли быть социальной средой для зарождения такого протеста(4). Интеллигенция, отдалившаяся от самодержавного строя и не пользующаяся поддержкой широких слоев общества, обратилась к радикализму и была не в силах способствовать цивилизованному развитию политической культуры страны и исправить главный недостаток российской государственности — отсутствие глубокой либеральной традиции.
