Вадим Штепа - RUтопия
Если выйти за рамки привычных клише, можно воспринять югославскую цивилизацию как «зеркальное отражение» западноевропейской. Если Сербия — это «Франция» славянского мира, то Хорватия — «Германия», а Словения — «Англия». (Это странное «отражение» можно прослеживать сколь угодно глубоко — например, аналогом ирландских католиков, отрезанных от Рима протестантской Англией, здесь будут обитающие на крайнем западе славянского мира, в итало-австрийских Альпах, православные словенцы — белокраинцы.) Такое сопоставление, при всей его условности, дает однако весьма наглядную картину культурного многообразия славянского мира, ничуть не уступающего западноевропейскому.
Возникновение Югославии означало появление Славянской Европы — исторически родственной, но мультикультурной и полицентричной цивилизации. Это было первое воплощение доктрины «славянской взаимности», которая творчески и теоретически разрабатывалась с XIX века в основном чешскими и словацкими мыслителями (Ян Коллар, Людевит Штур, Павел-Йозеф Шафарик и др.), пытавшимися найти формулу исторического примирения раздиравшего славянский мир православно-католического конфликта, избавить братские народы от роли заложников этой межконфессиональной войны.
И когда Югославия была создана, разумеется, что у такого масштабного проекта нашлись жесткие критики — в основном это были узкие националисты того или иного народа, что, однако, странным образом совмещалось с их откровенным обслуживанием интересов какой-нибудь крупной зарубежной державы в ущерб общеславянским. (Такое поведение на литературном языке иногда и называется «геополитикой»). В основном речь шла о Германии, обретавшей в 30-е годы доминирующее значение в Европе. Хотя у славян, которые помнили историю, вроде бы не было поводов для особых симпатий к германцам — с тех пор, как те еще в XII веке уничтожили прообраз такой общеславянской цивилизации — Полабские княжества, и насильственно онемечили их население — лужицких сербов, бодричей и лютичей. Их столицы назывались Липск и Драждяна, но мы теперь знаем их по «ремейкам» — а-ля Любляна/Лайбах.
Однако если германофилия хорватов — явление достаточно традиционное, имеющее массу историко-культурных обоснований, то удивительно, что в 30-е годы она порой захлестывала и сербских национал-радикалов, и даже докатилась до 90-х, эпохи полного распада Югославского проекта. Так, по версии современного идеолога сербского национализма Драгоша Калаича, Югославия была создана масонами и атлантистами в противовес Германии, и поэтому ее развал «можно рассматривать как своего рода следствие торжества правды над этим неправедным и искусственным образованием».
Высшей степенью «торжества правды» по этой логике, видимо, стала бомбардировка упрямых белградских масонов в 1999 году истинными арийцами Клинтоном и Олбрайт!
Именно в силу нарастания таких узкоэтнических настроений, подхлестнутых германской оккупацией в 1941-м, становление некоммунистического Югославского проекта было прервано. И во время войны югославянская цивилизация вновь распалась на отдельные этносы — произошло возвращение «профанических имен»… Возникли этнически чистые (по терминологии Калаича, надо полагать, «праведные и естественные»), одинаково прогерманские государства — Хорватия и Сербия, а их боевые отряды (усташи и четники) развязали невиданный взаимный геноцид, которому поражались даже нацисты — документально зафиксированы случаи, когда им приходилось выступать между ними в качестве аналога «голубых касок ООН». Общее славянское происхождение и один язык перестали быть препятствием для этой, сугубо конфессиональной вражды. Националисты обеих сторон проклинали Югославский проект как «утопию» — но взамен его добились лишь самой кровавой антиутопии, которая когда-либо была на Балканах. Позднее христианство (→ 2–6), в облике обеих враждующих конфессий, продемонстрировало на Балканах свое настоящее лицо, став единственным оправданием их небывалой взаимной ненависти…
В условиях тотальной межнациональной войны утопический Югославский проект был преемствован партизанами Антифашистского веча народного освобождения Югославии, руководил которым лидер коммунистов Иосип Броз. (Это личное лидерство, кстати, поначалу вызывало сомнения, и его партийное новое имя порою расшифровывали как аббревиатуру — Третья Интернациональная Террористическая Организация.) Тито был единственным из главнокомандующих Второй мировой войны, кто вступил в нее без регулярной армии (государственная разбежалась по национальным уделам) — но за 2–3 года его армией стал почти миллион партизан всех южнославянских наций, вроде бы навсегда стравленных националистической пропагандой (загадка южнославянского менталитета!). Это была самая мощная армия сопротивления в европейских странах, превосходящая и по количеству, и по «науке побеждать» даже англо-американские десанты, и потому вызывавшая наибольшую панику и беспокойство у оккупантов. Партизаны Тито освободили свою страну практически самостоятельно, и изо всех стран Восточной Европы Югославия была единственной, в которой коммунисты победили в результате народной поддержки, а не потому, что пришла советская армия. Именно в этом кроются истоки вспыхнувшей позже «битвы двух Иосифов». А также то, что в титовской Югославии слово «партизан» всегда было более популярным, чем «коммунист».
Таким образом, возникла «вторая Югославия» — только уже в новой, социалистической форме, предусматривавшей жесткие репрессии против любых «проявлений национализма». Но, видимо, только таким образом можно было укротить разбушевавшиеся во время войны этнические стихии, грозившие южным славянам тотальным взаимоистреблением. Позже, в 60-70-е годы этот проект существенно смягчился и обрел довольно гармоничную форму федерации шести равноправных республик, премьеры которой назначались по принципу ротации. В «Союзе республик свободных» такого не было никогда. А в Югославии этот закон соблюдался еще 10 лет после смерти Тито…
Конфликт Тито со Сталиным — это было столкновение утопии и идеологии. Тито еще в 1944 году заявил советскому вождю: «Прежде всего мы хотим сильной и независимой Югославии, построенной на демократических принципах». У Сталина же были на этот счет другие планы — и от «братьев-славян» постепенно, но все более настойчиво стали требовать буквального следования советским стандартам в политике и экономике. И даже создания «Балканской федерации» — южноевропейского аналога СССР. Поначалу югославы даже сами продвигали эту идею, пока вдруг не осознали, что шаг за шагом утрачивают свою с таким трудом и кровью завоеванную свободу, а требования и приказы Кремля становятся все жестче и ультимативнее. Наконец, когда Югославия оказалась перед угрозой полной потери своего национального суверенитета, Тито с соратниками нашли в себе смелость отвергнуть крепкие объятия «старшего брата». Для мировых наблюдателей это было невообразимым нонсенсом — самый ближайший европейский союзник СССР посмел не просто ослушаться всесильного Сталина, но и заявить, что тот, в угоду своим великодержавным амбициям, предал идеалы коммунистического интернационализма. И постепенно эти, поначалу сугубо идейные, разногласия внутри коммунистического движения переросли в острейшее политическое противостояние, оказавшееся даже сильнее, чем между коммунистами и антикоммунистами!
И хотя разрыв с СССР, своим главным «братом по оружию», не был выбором Тито, ему для сохранения независимости Югославии пришлось останавливать «евразийскую» экспансию Сталина. Иначе бы его не поняли свои же партизаны. А служившие и работавшие после войны в СССР югославы уже ставились перед выбором — либо присягать Сталину, либо отправляться в сибирские лагеря. И ответ мог быть только зеркальным — в 1949-53 годах на адриатическом острове Голи Оток существовал лагерь для сталинистов. Югославские коммунисты называли их «москвичами». За что и получили в советской прессе стабильное клеймо «фашистов».
Вообще же, личность Тито полна таких парадоксов, что неудивительно его неприятие и западными, и восточными догматиками. Западные либералы привычно упрекали его в «авторитаризме» — но почему-то напрочь забывали оглянуться и увидеть, что в те же 50-60-е годы западными странами также управляли далеко не «голуби», продолжались колониальные войны, молодежи навязывались архаичные принципы жизни, что в конце концов и вылилось в «бунт» 1968 года.[73] Советские идеологи, напротив, обвиняли Тито в «отступлении от социализма» — хотя именно он единственным в «соцлагере» воплотил именно социалистические, по Марксу, принципы коллективного самоуправления предприятий, экономической децентрализации и даже частного землевладения для крестьян. До такого в СССР не дошла не только горбачевская «перестройка», но и позднейшие российские «реформаторы»…
