Светлана Шипунова - Дураки и умники
И вот теперь я сижу тут, на пеньке под елочкой и уговариваю, успокаиваю человека, которому должно быть в тысячу раз больнее, чем мне. Что я! Подумаешь, не пошел впрок десяток статей. То ли дело он — все нутро, наверное, опустошено. И я еще советую ему набраться терпения и ждать. Чего, спрашивается? Да на его месте как раз и надо плюнуть на все и на всех и сказать: гори оно огнем, что мне, больше всех надо, что ли?
— Вы-то сами что-нибудь пишете сейчас? — спросил он.
Я покачала головой:
— Нет, не пишу. Не хочется. И не пишется.
— Зря. У вас хорошо получается, убедительно.
— Но убедить никого не удалось, не хотят они убеждаться.
— Неправда. Все-таки 30 миллионов проголосовали за нас (он не сказал «за меня», а — «за нас») — это ведь очень много, очень! Но… недостаточно по российским масштабам. Если бы выборы проводились абсолютно честно, если бы у всех кандидатов был действительно равный доступ к ушам избирателей и равные финансовые возможности, — кто знает, каков был бы результат…
— Тут и знать нечего! Результат был бы прямо противоположный.
— Вот видите. Но как нам добиться этих равных условий?
Тут ведь дело даже не в нынешнем президенте, а в сложившейся схеме организации выборов. Не будет этого президента — они выставят другого, но сценарий приведения его к власти останется тот же самый, тем более что он отработан, успешно опробован. Вот в чем главная проблема. Персонажи на троне могут меняться, но финансы и пресса остаются в одних и тех же руках, и пока это так, выиграть выборы будет очень трудно.
— Так может, и вам надо действовать теми же методами — накапливать капиталы, постепенно расширять круг подконтрольной патриотическим силам прессы, чтобы в следующий раз можно было конкурировать с ними на равных? Говорят же: с волками жить — по-волчьи выть.
— А вот по-волчьи выть — это как раз не наш метод, не можем мы уподобляться тем, кто народ оболванивает. Никакие манипуляции общественным сознанием для нас неприемлемы в принципе, только честный, откровенный разговор с народом, чтобы люди сами поняли, осознали, наконец, как их одурачили, и сами дали этим господам от ворот поворот. Если к нам прислушаются, поверят нам, но не 30 миллионов, как сейчас, а раза в два больше, тогда никакие подтасовки и фальсификации не смогут повлиять.
Он говорил, как на митинге.
— Вы думаете, рано или поздно это случится?
— Уверен. Просто народ у нас слишком уж терпеливый и пока не дошел до самого края, держится во многом за счет того, что еще осталось от советской власти. Ведь все основные фонды производства, все оборудование, техника — еще те, советские, запас прочности оказался даже больше, чем можно было предположить. А вот когда и стены начнут рушиться, и техника повально выходить из строя, поскольку никаких средств не вкладывается сегодня в обновление, реконструкцию или хотя бы поддержание этих фондов, кстати, не только производственных, но и жилищно-коммунальных тоже, когда люди последнее доносят и доедят, тогда только народ опомнится. И тогда уже ничто не спасет этот режим, придется уходить, и уходить с позором, с проклятьем на века.
— Что же, вы будете сидеть и ждать, пока это случится?
— Почему ждать? Действовать. Вот сейчас губернаторские выборы начинаются. Надо отвоевывать по частям, по крупицам, территорию за территорией. Кстати, у вас в области выборы осенью, как вы считаете, у кого больше шансов?
— У Твердохлеба, — сказала я, не раздумывая.
— Расскажите мне о нем, что он за человек.
Я рассказала.
— Он не передумает?
— Не знаю. На него 91-й год очень сильно подействовал. Он до сих пор еще не смирился и не пережил до конца то, что тогда случилось с ним лично и вообще. Иногда мне кажется, что он уже сломлен, а иногда, что все еще возможно. Вы его поддержите?
— Безусловно. Для нас сейчас самое главное — бороться за губернаторские места в регионах. К сожалению, не везде есть такие мощные кандидатуры, как ваш Твердохлеб. Я ведь знаком с ним, встречался, и я рад, что мое мнение совпадает с вашим, вы его давно знаете и с близкого расстояния. А как местная пресса к нему относится, поддерживать его будут или топить?
— Скорее всего, будут действовать по принципу и нашим, и вашим. Но если в какой-то момент станет абсолютно ясно, что побеждает Твердохлеб, все объявят себя его сторонниками.
— Ну а вы сами будете его поддерживать, писать будете?
— Я за него голосовать буду — это точно, а писать… Не знаю, не уверена, я же вам говорю: не пишется, совсем не пишется, хоть убей…
Вдруг увидела: невдалеке, за деревом стоит человек и читает газету. Это было так странно — стоять посреди рощи и читать газету. Я испугалась.
— Там какой-то человек стоит, — сказала шепотом, не глядя в ту сторону.
— Это мои ребята.
— А! Сколько их тут?
— Трое.
На всякий случай надвинула шляпку поглубже и тут же подумала с тоской: «Черт знает что такое. В своем городе не можешь нормально встретиться и поговорить с человеком, надо прятаться в какой-то роще».
— А знаете, — сказала я неожиданно для самой себя, — приходите к нам домой вечером, мы тут рядом. Посидим, выпьем по рюмочке, я вас с мужем познакомлю.
Он улыбнулся понимающе:
— Спасибо, как-нибудь в другой раз.
Мысленно я была ему благодарна, не хотелось ставить Митю в неловкое положение. Узнают — скажут: «Главного оппозиционера дома принимаете?» Он проводил меня до выхода и пошел играть в волейбол. Я позавидовала его настроению и уверенности. В себе я такой уверенности поче-му-то уже не чувствовала.
Вечером Митя первым делом спросил:
— Ну как он?
— Представь себе, ходит на дискотеку, песни там поет с другими отдыхающими под гармошку. В общем, не подает виду, народ же пялится на него, надо держать марку. Ты лучше спроси, как я.
— Как ты?
— Плохо.
— Ты решила что-нибудь?
— Решила.
— Ну и?
— Я все-таки ухожу из газеты.
— Прекрасно. А что будешь делать?
— Откуда я знаю?
— Может, попробуешь начать книжку? — сказал и тут же пожалел: не вовремя.
Я взорвалась и бушевала минут десять, наговорила грубостей и в конце концов обвинила во всем его, Митю, что, если бы не он, не эта его государственная служба, мне не пришлось бы каждый раз придумывать себе новый псевдоним, чтобы опубликовать то, что я пишу, дошло уже до того, что я пишу под мужским именем, только бы ему не навредить, но ведь это лицемерие, мне стыдно, стыдно! И пусть он оставит меня в покое, я буду домработницей, ему ведь нужна жена-домработница, а не журналист, ведь так, так? Митя изменился в лице и стоял, прикрыв глаза, ожидая, когда я закончу, стало невыразимо жалко его, родного, несчастного, любимого. Я подошла, прижалась к его груди и расплакалась.
— Прости. Я тебя люблю.
— И я тебя люблю, — сказал Митя. — И ты меня прости.
Мы обнялись и долго сидели молча.
Глава 26
ПОХОРОНЫ МАСТОДОНТА
В начале ноября хоронили Мастодонта. Он умер тихо в своей квартире, в полном одиночестве и, если бы не соседи, мог пролежать там неизвестно сколько, никто к нему в последнее время не захаживал, да и сам он редко выходил из дому, так что и не знали, жив ли он еще, здоров. Мастодонт ничем особенно не болел в свои 62, а умер, видно, от тоски и одиночества, от полной своей ненужности никому. Жену он похоронил два года назад, в 94-м, рак груди, единственная дочь жила в Москве, работала редактором в книжном издательстве, но с отцом почти не общалась, в последний раз она приезжала в Благополученск на похороны матери, но уже на следующий день они с Мастодонтом умудрились поссориться из-за Ельцина, которого он не любил и осуждал за многое, а тут как раз в Чечне начиналось, дочка же, напротив, защищала с пеной у рта и даже, не находя других аргументов, назвала отца «типичным совком», ничего не понимающим в политике. Он обиделся и больше ей не звонил. Поначалу после выхода на пенсию Олег Михайлович еще пытался что-то писать, какие-то исторические заметки, но печатали его мало, неохотно, к тому же в редакциях все время менялись люди — одни уходили, другие приходили, он не успевал следить за перемещениями знакомых ему журналистов из редакции в редакцию и в конце концов плюнул на это дело, но другого для себя не находил, а жить без дела он не привык и очень скучал.
Обнаружили его мертвым на второй или даже на третий день соседи по лестничной клетке, интересовавшиеся больше всего жилплощадью, так как семья разрослась — дети, внуки — жили ввосьмером в трехкомнатной, а дом был кооперативный, и когда кто-нибудь умирал, а других членов семьи не обнаруживалось, то освободившаяся квартира отходила кооперативу и была надежда ее заполучить. Эти соседи сначала долго звонили в дверь Михалыча, как звали его все в доме, потом, пригласив в свидетели других соседей, стучали, потом послали мужчин заглянуть через балкон в кухонное окно, а к вечеру уже весь подъезд знал, что Михалыч не отзывается, видать, помер, решено было вызвать милицию и вскрывать дверь, что и сделали. Мастодонта нашли сидящим в кресле у включенного телевизора, который, как ни странно, работал, только звук был вырублен еще, видимо, самим хозяином. Стали рассуждать, как хоронить, адреса дочки никто не знал, но вспомнили, что работал Олег Михайлович в газете, и догадались позвонить в типографию, там обещали сообщить кому надо и со своей стороны тоже подослать людей. Той газеты, в которой Экземплярский проработал тридцать лет, больше не существовало, следовательно, и хоронить его было некому, кроме как областному отделению Союза журналистов, которое и само в последние годы дышало на ладан и занималось в основном как раз похоронами старых журналистов, а они в последнее время умирали один за другим; в отделении сохранился со старых времен небольшой фонд, но хватало только на венок и цветы. От имени Союза журналистов рассылался в газеты и некролог, за что в некоторых редакциях, например в «Советском Юге», тоже требовали теперь плату, но иногда удавалось договориться опубликовать несчастных десять строк за так, смотря кто умирал. Мастодонта знали и помнили все и брать за него деньги постеснялись. На кладбище собралось неожиданно много народу, пришли почти все бывшие сотрудники «Южного комсомольца», разбросанные теперь по разным новым редакциям, не общающиеся и даже враждующие друг с другом, но за гробом шли все вместе, тихо переговаривались о том, что вот, встречаются теперь только на кладбище и что смерть таких людей, как Мастодонт, хотя бы на время примиряет всех со всеми.
