Борис Рощин - Встречи
Все это была такая неслыханная удача-щедрость, что я не сразу поверил в нее. Глянул на Горышина, у того покупательским азартом поблескивали глаза, а точнее — уже горел зуб на «мой» дом.
Приобрести дом в Осиновке нам так и не удалось. Деревушка эта очаровала меня настолько, что я пожелал официально зарегистрировать нашу любовь. Официально оформить покупку. Но не тут-то было. Дом купить я мог, но без земли, которая принадлежала совхозу. Дом должен находиться как бы в подвешенном над землей состоянии, а добираться до него я должен был, наверное, на вертолете.
Напрасно доказывал я председателю Медовского сельсовета, затем председателю Холмского райисполкома, затем и в Новгородском облисполкоме, что покупка мною дома в деревне Осиновка ничего, кроме пользы, совхозу и мне, а следовательно и государству, не принесет. Что деревня эта находится на отшибе в междуречье и совхозной технике туда не добраться, а я как-никак стану поддерживать в рабочем состоянии хоть малый клочок приусадебной земли, веками возделываемый крестьянскими руками. И если нельзя слить эти пустеющие приусадебные участки в единое совхозное поле, то и зарастать им давать нельзя, ибо из клочков этих в масштабе государства набегает большое поле, что именно на это указывается в известном постановлении о Нечерноземье. Я буду не за страх, а за совесть помогать чем могу совхозу — косить, сушить, убирать и даже на тракторе могу — имею права. Красноречие мое и ссылки на постановление не помогли. Везде мне отвечали, что имеется соответствующее решение областных властей, по которому не разрешается использовать земли приусадебных участков лицам, купившим дома. Получался замкнутый круг. Конечно же, можно было и мне поступить так, как делают многие: купить избу-дом и ковыряться в земле, никого не спрашивая. Но тогда придется полностью зависеть от таких мужичков, какой появился в «моем» доме в первый же день нашего пребывания в Осиновке. Он был небрит, помят и с красными глазами. Я так и не понял толком, кто он, то ли пастух совхозный, то ли бригадир. Узнав, что мы решили купить дом в Осиновке, он наше решение одобрил, но тут же прозрачно намекнул, что наша спокойная жизнь будет зависеть от него, потому как он в здешней округе за все ответствен, и мы должны его чувства понимать и соображать, что к чему.
Понятно, что жить в деревне и зависеть от подобных «благодетелей» мне очень и очень не хотелось. Вот почему я настойчиво искал официального решения своей мечты. Однажды ответственный товарищ в облисполкоме проговорил, улыбаясь: почему бы, дескать, писателю не переехать из города в полюбившуюся деревню на постоянное жительство; и к народу, дескать, ближе, и проблема с земельным участком решена. Не стал я спрашивать тогда товарища: почему он считает, что, живя в городе, я нахожусь дальше от народа, чем живя в глухой деревушке? Или почему необходимо менять место жительства, чтобы обрабатывать участок земли, до которого у хозяйства не доходят руки. Ничего такого я не спросил, но про себя задумался…
Когда я объявил дома, что решаю навсегда поселиться в деревне Осиновка, чтобы работать в совхозе и писать, а в оставшееся время возделывать приусадебную землю, разводить пчел, рыбачить, париться и пить по вечерам в саду из самовара чай с медом, жена не только не возмутилась, но даже не удивилась особо. Мое увлечение писательством она никогда не разделяла, и потому все ответственные решения, так или иначе влияющие на мою литработу, я принимал самостоятельно. Так было, например, и тогда, когда ушел я с должности литсотрудника в газете работать грузчиком в заготконтору, а до того были еще более крутые жизненные повороты. В подобных случаях супруге оставалось только ответить — со мной она или наши пути расходятся. Конечно же, с одной стороны, это выглядит жестковато, с другой — писательское бытие, на мой взгляд, требует полной ясности и четкости в ответах на любые вопросы. Что ответила супруга на мое предложение сдать городскую квартиру и удалиться в деревню, догадаться нетрудно. Я же сказал: кто не с нами… — и хлопнул дверью.
Но оказалось, что я вновь поторопился сказать «гоп». Официально поселиться в Осиновке я не мог. Как объяснили мне соответствующие должностные лица, деревни, подобные Осиновке, называются бесперспективными, а селиться в бесперспективных деревнях на постоянное место жительства не разрешается…
Сейчас мне самому трудно поверить, что мог решиться на подобный шаг в возрасте более чем зрелом. Да такова, видимо, власть красоты, ей бывают покорны все возрасты.
Сейчас в Осиновке в нескольких избах теплится еще стариковская жизнь. Остальные все — кто в Холм перебрался, кто на центральную усадьбу совхоза. Конечно же, старую избу-развалюху бывает не жалко и бросить и построить новый добротный дом в людном месте или отдельную квартиру в многоэтажном доме получить, где под боком магазин, школа, детский сад-ясли, прочие блага, о которых в Осиновке и думать не могли. Но землю-то из Осиновки на центральную усадьбу не перенесешь. Вон она, земля-то! В тех избах, над которыми еще дымок курится, черной ухоженной полосой к Тудору и Кунье сбегает, почитай, по полгектара возле каждого двора. А возле брошенных изб уже позарастало все. Не доходят у совхоза руки до этого уголка, не дотянуться ему до Осиновки своей техникой. Выгонят сюда стадо коров на лето, несколько стогов сена на зиму сметают — и вся отдача теперь от Осиновки. Поначалу на брошенных приусадебных участках парники под рассаду устраивались, а теперь и это дело заглохло. Развалились парники, позарастали, как старые траншеи. Через несколько лет извечно ухоженные приусадебные земли Осиновки кустарником затянет, исчезнут последние черные полосы.
А может, не давать им исчезать? Хотя бы с помощью тех же горожан, которые рвутся в деревню, в такие вот красивейшие земные уголки. Может быть, не отбиваться от них надо, а привечать? Подсоблять хозяйствам горожанам, обучать их сельскохозяйственному делу, но и обязать их. Чтобы землю приусадебную, совхозно-колхозную, в порядке содержали, чтобы сенокосом хозяйству помогали, свои проселочные дороги, мосты и мосточки в надлежащем виде содержали, да мало ли еще чего. Горожане — они к любому обучению способные. Многие из деревни вышли, тоскует у них душа по сельскому труду, просят нагрузки дряблые от физического застоя мускулы, жаждет душа сельской красоты. Чтобы поддерживали горожане — дачники, пенсионеры, отпускники, дети и родственники их — называй как знаешь — богатейший приусадебный клин отдаленных умирающих деревень до подхода главных государственно-колхозных сил.
Виктор Михайлов так и не продал свой дом в Осиновке. Но разрешил нам с Горышиным жить в доме когда и сколько захочется и даже выделил отдельный ключ от дверного замка. Несколько лет мы пользуемся гостеприимством приветливого холмовчанина, бывая в Осиновке накоротке раза два-три в году.
ЗА ПЕСНЕЙ
В ту весну я уже думал, что глухаря слушать мы не пойдем. Весь апрель я работал в Комарове в Доме творчества. Горышин изредка наезжал туда на воскресенье с семьей отдохнуть. Год начался для него трудно и хмуро: ушло из жизни несколько близких ему людей, давно и тяжело болела мать, не писалось…
Он бродил по причесанному курортному лесу, спускался к заливу, ладил на прибрежном песке костерок из плавника и сучьев, сбитых морским ветром с сосен. Подолгу смотрел на огонь, на залив, молчал. Потом и вовсе пропал, не появлялся.
Кончился апрель, минули первомайские праздники, пора было расставаться со своей писательской кельей в Комарове, собираться домой в Лугу. И вдруг звонок, в телефонной трубке глухой медлительный голос Глеба: «Боря, послушаем глухаря?»
Через час я был у него в Ленинграде. Горышин встретил меня с рюкзаком за плечами, из которого торчало зачехленное ружье. В руках у него была авоська с апельсинами. «Заедем к матери», — сказал Глеб.
У матери Горышин пробыл недолго, я ждал его в машине. Он вышел из дома матери с серым, постаревшим лицом. Сел за руль, сложил на баранке громадные свои лапищи и словно забыл, зачем сел.
— Куда поедем? — спросил я.
— В Новгородчину.
Тогда я не знал еще, что Новгородчина — родина его матери, а он не знал, что видел мать живой в последний раз.
За три часа мы домчались до Луги. По старой армейской привычке походный рюкзак мой, как в свое время «тревожный» чемодан, всегда собран, и на сборы в любой уголок Союза мне требуется не более десяти — пятнадцати минут. Вот только ружья у меня нет и никогда не было, хотя стреляю я не хуже Горышина. Умение осталось с той еще поры, когда очень важным казалось быть первым — в стрельбе ли, в борьбе ли, в иных молодецких забавах.
Хорошее это дело, машина. Быстро, удобно, никаких дорожных хлопот. Раньше на путь от Ленинграда до Холма через Лугу мы тратили неделю: поезд, автобус, катер, попутки, пеший ход. Теперь же на весь тысячекилометровый колесный путь затрачиваем сутки, на ходьбу до тока — тоже сутки. Но автомобиль, как и всякий комфорт, имеет и свои отрицательные стороны. Езда в индивидуальном автомобиле никогда не порождает той душевной близости и полного взаимопонимания, какое возникает, например, в кузове попутного грузовика. Трясешься ночью под брезентом мокрый, усталый, на ухабах лоб в лоб с приятелем сталкиваешься: и так тебе хорошо, что едешь, а не пешком идешь, что шофера-водителя, подобравшего нас на глухой лесной дороге, обнять хочется. И разговор под брезентом всегда самый искренний, и анекдот самый сочный, и любой юмор на душу ложится…
