Энтони Берджесс - Хор из одного человека. К 100-летию Энтони Бёрджесса
Молодой человек, не испытывающий никакой радости (ведь победили его фотографические мозги, а не он сам), открывает у себя еще один невероятный дар: путем концентрации внимания он может предсказать в «Дейли миррор» результаты заездов на следующий день. Все призовые деньги он тратит на ставки и быстро богатеет. Не питая никакого доверия к миру, он все же считает своим долгом посмотреть его. Они с женой едут в Америку, отдыхают на Карибах, останавливаясь в самых роскошных отелях, а по возвращении домой молодой человек объявляет жене, что им обоим надо умереть. Мир, погрязший в грехе, они повидали, и теперь лучшее, что можно сделать, — это его покинуть. Он протягивает жене снотворные таблетки, но та отказывается их пить и, сопротивляясь, убивает мужа. Потом бежит во Францию, прихватив оставшиеся деньги, а самого его везет в сундуке из камфарного лавра — такой мы с Линн купили в Малайе. В результате его труп, обклеванный птицами до костей, торчит на французском поле, как пугало. Довольно жуткий конец, но он не поколебал оптимизма моей героини. Из двух рук, сжатых в рукопожатии, осталась одна, но она аплодирует. Отсюда название книги из дзен коан[160] — «Однорукий аплодисмент». Я отправил роман Янсону-Смиту на рождественской неделе 1960 года. Его опубликовали следующей осенью под псевдонимом Джозеф Келл. Так появилось новое имя, а на новые имена деньги не тратят. Книга камнем пошла ко дну.
Сомневаюсь, что ее можно будет воскресить в Британии или в Соединенных Штатах. Сын Джона Миддлтона Марри[161]позже написал биографию своего отца под таким же названием, и ни один из нас не может претендовать на него. Дать роману новое название? Это будет похоже на мошенничество. Книга всегда как бы заключает в капсулу ушедшее время и его дух, и я не могу думать о ней иначе, как об отыгранной партии, принесшей мне сотню фунтов или около того. Кстати, в Восточной Европе роман имел запоздалый успех. Его расценили как приговор загнивающей культуре, в основе которой лежит извлечение прибыли, приговор всей жизни капиталистического Запада: лучше умереть, чем с этим жить. В Варшаве роман адаптировали для телевидения, в Будапеште из него сделали мюзикл. Его читали и в Восточной Германии. Он был одной из двух моих книг, известных в бывшем Советском лагере. Надо ли говорить, что как автор я не получил ни гроша.
Поздней осенью 1960 года опубликовали «Доктор болен». Как лондонский роман, он получил отклик — правда, единственный — в «Ивнинг стандард». Отечественные критики были весьма сдержанны. «Мистер Бёрджесс, — говорилось в литературном приложении „Таймс“, — настолько стремится бежать в ногу со временем, что безнадежно отстает. Мой „специалист по котлам“[162] признает себя извращенцем — предполагалось, что такие вещи отошли в прошлое. Но, похоже, все возвращается и скоро будет дополнением к эротичной одежде из кожи». «Панч» счёл диалектный юмор тяжелым, как «надгробный камень», а краткое — на пятьдесят страниц — произведение слишком длинным. Поэт Джеффри Григсон из «Спектейтора» счел «фантазию слишком уж нереальной, а это не работает», и закончил рецензию так: «Романист использует слова, которые ничего не значат, никак не связаны между собой и не заслуживают доверия, а его так называемые „суперостроты“ (цитаты из Уэбстера, Элиота, Одена) нисколько не смешны». Морис Ричардсон писал в «Нью стейтсмен»: «Будь это первый роман, я счел бы его любопытным, а автора перспективным. Но он четвертый, и потому назову его досадной осечкой». На самом деле роман был пятым. «Частично неудача в том, что опухоль мозга не предмет для веселья, здесь уместнее философический тон».
Я много думал, зачем нужны все эти рецензии. Конечно, приятно, когда тебя замечают, даже если осуждают или устало поругивают, создавая при этом впечатление, что сам рецензент выполнил бы работу гораздо лучше, имей он время. Я даже симпатизировал этим ремесленникам от искусства, на которых обрушивался мощный поток новых сочинений, которые надо быстро и кратко оценить. Но больше всего меня тревожило сознательное отсутствие эстетического подхода в сугубо личных оценках. Я был готов учиться писать лучше, но критики или не умели, или не хотели направить меня на правильный путь. Позже я выяснил, что у Джеффри Григсона вызвала неприязнь сама моя личность («грубая и непривлекательная»), проявившаяся в стиле и теме произведения, — несправедливое основание для презрительного отношения к книге. Я и мои собратья по перу отчаянно нуждались во вдумчивой критике, а не в разгромных рецензиях. Чтобы увидеть разумный подход и даже извлечь из него пользу, я должен был дождаться публикаций в Америке. Моя страна меня разочаровала.
Конечно, основная задача газетного рецензента — информация. Примерно в это время я познакомился в пабе с мужчиной, который важно заявил, что не нуждается в рекомендациях рецензентов: он сам может решить, что ему читать. Если он читает книги Денниса Уитли[163] и ему подобных, выбор сделать не трудно, но, если он поклонник интеллектуальной литературы, тут задача посложнее. Издательства печатают анонсы, но они не объективны. Нужна когорта скромных книжных рецензентов, чьи пристрастия были бы, по крайней мере, не коммерческого толка. Но нельзя обойтись и без серьезной критики, ее в Британии немного — главным образом потому, что это академическая дисциплина, нацеленная на изучение литературы прошлого. В Соединенных Штатах ситуация другая.
Возвращение в Англию совпало с annus mirabilis[164], иначе говоря, чудесное избавление от смерти свершилось или отложилось на неопределенное время. Закончилась и бешеная работа над романами — одновременно с появлением средних размеров индейки на столе и красной ленты на шее Хайи. Я занялся пересмотром ценностей, не видя большого смысла в том, что было, по существу, навязанным ремеслом. В читательском мире я был не известен, зато меня знали в педагогической среде. Знали благодаря моей «Истории английской литературы», написанной с точки зрения экспатрианта, живущего в тропиках, но пришедшейся ко двору и в более холодном климате. Для преподавателей английской литературы проводился краткий курс в Оксфорде на Пасху, и меня попросили прочесть лекцию о подходе к изучению литературы. Что ж, если меня по-прежнему считают преподавателем, пожалуй, стоит вернуться к основной профессии и получать стабильное жалование. В январе 1961 года школы Кента и Суссекса сокрушались по поводу временной нехватки учителей. Я написал заявление в департамент Кента от своего настоящего имени с просьбой принять меня на вакантную должность. Ответ гласил, что после длительного перерыва в преподавании мне следует пройти курсы повышения квалификации. Я могу пройти такой курс в Оксфорде на Пасху. Так что мне предстояло узнать многое от самого себя.
* * *Одна из лучших рецензий на «Право на ответ» появилась в «Дейли телеграф». «Комедию с такой язвительной усмешкой мир не видел со времен ‘Меры за меру’. Тонкая ирония, неистовое остроумие и первоклассное развлечение». Эту высокую оценку я получил от Кеннета Янга, литературного редактора «Телеграфа». Сейчас, став главным редактором «Йоркшир пост», он написал мне, не захочу ли я делать два раза в месяц обзоры современной литературы. Жалованье небольшое — шесть фунтов статья, но дело престижное. «Йоркшир пост» — известная газета, которую внимательно читали миллионеры из Брэнфорда, и торговцы из Шеффилда, и представители последних твердынь консервативной культуры. Я принял предложение, хотя понимал, что предаю свое графство. Ланкашир и Йоркшир не ладили еще с времен войны Роз и каждый год ритуально воспроизводили прошлые конфликты в крикетном матче. Но в противостоянии слабому и бестолковому югу они объединялись. Так что я теперь стал журналистом.
Кеннет Янг не упомянул еще об одном источнике заработка — последующей продаже книг, поступавших на рецензирование. В январе 1961-го, когда вышли пять или шесть непримечательных книг, этот источник был не так очевиден. Рецензирование было легким побочным заработком для временных преподавателей в Кенте и Суссексе. Тогда я еще не знал, что в январе публикаций меньше всего. Но по мере приближения весны тоненькая струйка превращалась в мощный поток, и из маленького дома приходилось тюками вывозить книги. С преподаванием было покончено, потому что теперь у меня была возможность продавать прочитанные книги за полцены. Каждый понедельник с утра я тащился, пошатываясь, с двумя набитыми чемоданами на вокзал Этчингема («Опять ее бросил», — шептались в деревне), ехал с ними до Чаринг-Кросс, а затем брел по Стрэнду до книжного магазина Симмондза. Луис Симмондз брал все и расплачивался новыми купюрами. Это были настоящие деньги, на которые можно было купить сигары, коньяк и паштет из анчоусов. Я видел, что и другие рецензенты не брезгуют таким бизнесом, только некоторые делают это по каким-то причинам скрытно. Питер Грин, которого я встретил, сказал, что это «хороший навар».
