Юрий Арабов - Однажды в Знамени
Раньше у входа сидели тетки с аллергией на посетителей. Одна из них, сухая старушонка, терпеть не могла лично меня. Помню, как-то она просто не пустила меня в редакцию, лживо утверждая, что там никого нет и уже никогда не будет, нечего тут отираться... Мимо проходили люди, из дверей пахло кофе, со мной поздоровался Карен Степанян, но сумасшедшая старуха стояла на своем.
Теперь ее нет, редакция сэкономила на ней кучу денег, и правильно сделала. Но каждый раз, проходя, я ищу ее глазами и не оставляю надежды когда-нибудь с ней доругаться.
Так вот, я поднимаюсь на пустой третий этаж. Для прихода у меня всегда есть какой-нибудь предлог, я запасаюсь им заранее. Чаще всего мне нужно в отдел поэзии, к Ольге Юрьевне Ермолаевой. Ермолаева меня не ждет и о моем приходе ничего не знает, но я уверен, что ей будет приятно. Во всяком случае, у нее всякий раз такой вид, как будто это ей приятно.
Коротких совещаний у главных не бывает: если уж людей срывают с места, то не для получасового разговора. Надо ждать. Я сажусь в секретарском предбаннике у Марины и молча мешаю ей работать. У Марины звонит телефон, ей приносят пакеты и уносят от нее другие. Мы не разговариваем, но я твердо знаю, что Марина очень вежливый человек. Поэтому я здесь и сижу.
Вернее, я сижу потому, что уходить мне никак нельзя: у меня сегодня очередной Выход в Литературу.
Дело в том, что через относительно одинаковые промежутки варения в собственном соку, упадания духом и сомнений в правомерности своего физического существования, на меня находит зуд литературного общения. Мне хочется найти родственную душу и потереться с ней локтями. Иногда даже воспарить, но последнее все реже. Раньше в таких случаях достаточно было пойти в "гадюшник" при ЦДЛ, этого мне хватало надолго. С приходом новых времен групповые действа литераторов куда-то подевались, а может, я просто не сумел докопаться, где они происходят. Поэтому я хожу в "Знамя".
Хочу, чтобы меня правильно поняли: я хожу в "Знамя" не от безысходности или отлученности от очередного "гадюшника". Просто с возрастом у меня появилась тяга к тишине и покою даже в период литературного зуда. Я убедился, что пора шумных игр миновала. Как говорит мой приятель при знакомстве с временно незамужними женщинами: "Вулкан уже погас, но дым еще идет". Почему-то именно наличие дыма их чрезвычайно заинтересовывает. Хотя к литературе это никакого отношения не имеет. Я упоминаю об этом для того, чтобы показать, что речь идет о достаточно традиционном в жизни мужчины периоде - о периоде тяготения к устойчивым ценностям.
Оказалось, что мне не нужно ни умных разговоров, ни шумного панибратства подвыпивших "инженеров человеческих душ", ни угрюмого хамства непризнанных гениев. Мне достаточно особого воздуха редакции "толстого" журнала, ее сосредоточенности, хлопотливости, даже просто сидения в приемной у Марины. Важно, что здесь профессионалы делают литературу, то есть оценивают, расфасовывают и пускают в оборот написанное нами, авторами.
Кстати, мне нравится, что всех приходящих со стороны здесь именуют авторами. Это солидно. В медицине есть "пациенты", в коммерции "клиенты". Почему бы в литературе не быть "авторам"? Помню, в Турции меня сперва очень удивило, что незнакомые молодые люди постоянно называли меня "коллега". То есть меня удивил сам факт моей персональной известности такому количеству молодых турецких поэтов. При всей необычности этого мне было лестно. Правда, все скоро разъяснилось...
Но я отвлекся.
Когда сидеть у Марины становится просто бессовестно, я выхожу в коридор, к окну. Там на подоконнике стоит жестянка из-под растворимого кофе, забитая окурками. Обычно возле нее негромко разговаривают интеллигентными голосами курящие женщины. Мы друг друга не знаем, но симпатизируем.
Но все же подоконник привлекает меня другим: частенько там стопками разложены старые номера "Знамени". Не очень чтобы старые, но все же. Журналы - бесплатно для всех желающих. Их охотно разбирают. В том числе и я.
Прекрасно это ощущение: открыть номер в новой щеголеватой обложке, пробежаться по оглавлению, отчеркнуть глазом то, что нужно прочитать, притом в первую очередь. Потом... Впрочем, читатель и без меня знает все тайные прелести такого первого знакомства, поэтому пропустим.
Я всегда начинаю с прозы - из уважения к этому жанру. И очень скоро убеждаюсь, что жена моя права - к старости у меня действительно стал портиться характер. Лишнее доказательство тому: я не могу читать современную прозу. Прежнюю, несовременную, мог, а эту не могу.
Дело тут не в "Знамени". Я и в других журналах не могу. После нее у меня не проходит ощущение неопрятности. Она мне кажется прозой растерявшегося времени. Она порождает странных существ, которых грешно называть героями. Они очень раскрепощены, то есть разговаривают матом, с подростковой дотошностью разглядывают собственные гениталии или оные противоположного пола, как домой, собираются в психушку или только что оттуда. Они жестоки и несчастны, у них вселенская хандра, запой, они то ли кого-то убивают, то ли были уже кем-то убиты. Маленькие люди? Куда там! уменьшенные до размера таракана. И слова, которыми говорится о них, торопливые, без запаха и вкуса, невкусные слова. Такими пишут не прозу тексты.
Иногда со мной в "Знамя" заходит жена. Атмосфера редакции производит на нее впечатление. Она начинает говорить мне "вы" и "Геннадий Александрович". Ей нравится, когда я произношу "держать верстку", "форзац" и "амфибрахий". В свое время она закончила историко-архивный. Там, среди прочего, ее почему-то учили высшей математике, поэтому в семье на ней лежит сверление дырок и сборка всяческих сложных конструкций, включая уродов из "киндер-сюрприза", которых притаскивает домой наш сын. К моим литературным занятиям она относится с боязливым уважением. Но только в "Знамени" она видит меня со стороны, среди равных, и это ей непривычно. Если бы она знала, что я не отличаю форзац от шмуцтитула, а амфибрахий от Амфитриона, она бы во мне разочаровалась.
Бог с ней, с прозой... Я люблю "Знамя" за стихи.
Когда-нибудь выйдет антология поэзии "Знамени". Причем последних пяти-семи лет. Это будет увесистый том. Его придется заворачивать в плотную бумагу, потому что от него будет исходить смачный, покалывающий ноздри запах, который будоражит любопытство и аппетит.
"Знамя" публикует своих поэтов чуть ли не книгами. Это очень здорово: так их можно разглядеть сразу и крупно. Сразу - потому что часто ломаешь голову, наткнувшись на хорошее стихотворение, насколько оно типично для автора. Крупно - поскольку на большом пространстве стихи или теряются, мельчают, или же выстраиваются в плотно связанную пирамиду, где они держат друг друга на плечах. Тогда даже проходные строчки вписываются в общую структуру, заполняют прорехи воздуха.
Поэзия "Знамени" - подтверждение взрыва, который произошел за последние годы в этом жанре. Вдруг, взявшись неизвестно откуда, пришла целая плеяда поэтов российской провинции - разновозрастное поколение уже сложившихся стихотворцев, пусть иногда и с первыми публикациями. Такое впечатление, что они просто ждали за дверью, когда их позовут, и вот вошли. Намеренно не привожу имен: уверен, что многих не знаю, упустил, и им, упущенным, было бы обидно.
Каким-то чутьем эти люди уловили, что литература не имеет права сетовать на время, оправдывая свою немощность его пороками. Она не зеркало и не хроникер. Ей не пристало мерять время стоимостью колбасных изделий, у нее иная шкала. Все дело в том, помнит ли она об этом.
Мне жалко, что специалисты говорят об этой поэзии мимоходом. Мне жалко, что критик божьей милостью Сергей Иванович Чупринин, глазу и слову которого я доверяю безоговорочно, за своими тяжкими редакторскими трудами, от которых зависит выживание журнала, не вгляделся в эту поэзию с той пристальностью и не сказал о ней с той значительностью, которых она заслуживает.
Меня подкупает ее жизнелюбие. Именно так. Она жизнелюбива в горечи своей, в своем отчаянии, о котором она кричит со страниц, в проклятиях времени, от которого она не может отречься и в котором она выживет переступит через него и все равно останется в нем.
Я не знаю, где находит этих поэтов Ольга Ермолаева. Она пестует их и ободряет. Она занимается ими с тихим упорством, на которое, по-моему, способны именно женщины, ибо нередко оно жертвенно. Мы никогда не говорили об этом, но уверен, что, не будь чужих стихов, она больше писала бы свое. В собственных стихах у нее точное муравьиное зренье, в них умещается столько подробностей малого мира, трав и цветов, что при чтении я с трудом удерживался от воровства.
Но совещание у главного закончилось. Сейчас я пойду в отдел поэзии, сяду в единственное кресло напротив, закурю сигарету, в которой не откажет мне Ольга (я давно не курю, но эта сигарета означает для меня некую литературную фривольность, почти вызов - кому?), и начну мешать ей работать. Делаю я это, задавая дурацкие вопросы типа "кто, где, когда?" то бишь по части опубликованного, но, в то же время, с помощью разного рода хитроумных заходов, аллюзий и прочих уловок буду приближаться к подлинной цели моего сидения.
