Эрнест Хемингуэй - Старый газетчик пишет...
— Подходишь поближе, — сказал я. — Лучше всего на расстояние вытянутой руки. Потом пронзительно свистишь.
— И тут-то ты даешь ему понять, почем фунт лиха.
— Ты читаешь мои мысли, — сказал я.
— Должно быть, ты хотел закончить на языке камба, — сказал он. — Старик, пожалуйста, постарайся не делать глупостей. Мне бы хотелось гордиться тобой, а не читать о тебе в сатирических газетах. Я знаю, ты сделаешь все для безопасности Мемсаиб. Но будь и сам поосторожнее. Постарайся быть умницей.
— Ты тоже постарайся.
— Я старался много лет, — сказал он. И потом добавил: — Настал твой черед.
Так оно и было. Безветренным утром последнего дня предпоследнего месяца года настал мой черед.
— Я хочу вернуть грузовик и прислать другой, получше, — сказал Старик. — Этим они не очень довольны.
Он всегда говорил «они». Они — это туземцы вату. Когда-то их называли боями. Таковыми они и оставались для Старика. Ведь он знал их всех, а то и их отцов, мальчишками. Двадцать лет назад я тоже называл их боями и никто из нас не сомневался, что я имел на это право. Пожалуй, и теперь они бы не обиделись, назови я их так. Но времена изменились. У каждого из нас были свои обязанности и свое имя. Не знать его было признаком неучтивости и пренебрежения. Кроме того, у всех были особые прозвища, обидные и необидные. Старик по-прежнему ругался по-английски или на суахили, и им это нравилось. Я не имел права ругать кого-либо и никогда не стал бы этого делать. После экспедиции в район озера Магади у нас появились свои секреты и свои маленькие тайны. Секретов было много, постепенно из них складывалось взаимопонимание, и порой, услышав смех ружьеносца, достаточно было взглянуть на него, чтобы понять, в чем дело, и тогда мы оба начинали безудержно хохотать до коликов в животе.
— Над чем это вы смеетесь, психи? — спрашивала меня жена.
— Над странными и смешными вещами, — отвечал я. — А некоторые из них просто ужасны.
— Расскажешь мне как-нибудь?
— Конечно.
Она прилежно изучала суахили и с каждым днем говорила все правильнее и свободнее, и я постоянно обращался к ней за помощью. Туземцам нравился ее суахили, но иногда я замечал у них улыбку в уголках глаз и складках губ, которая тут же таяла. Они искренне любили мисс Мэри, и стоило мне отказаться от того, чего всем нам, негодным, очень хотелось, сказав при этом, что это могло бы повредить мисс Мэри, как отказ тотчас принимался. Еще задолго до отъезда Старика мы разделились на две группы: хороших и негодных. Была, правда, еще и третья группа — анаке, или мванаке, неиспорченные юноши, которым по закону камба еще не полагалось пить пиво. Они были нашими союзниками, то есть союзниками негодных. Особенно во всем, что касалось моей «невесты».
Дебба, моя так называемая невеста, очень красива, очень молода, более чем хорошо развита, лучшая танцовщица нгома,[51] и мы с Нгуи были к ней неравнодушны. Один парень из группы хороших однажды заявил с невинным видом о том, что он серьезно подумывает, не сделать ли ее своей второй женой. И этого было вполне достаточно, чтобы мы с Нгуи, случайно вспомнив его слова, разразились хохотом.
После отъезда Старика встречаться с осведомителем приходилось мне. Это был высокий, исполненный чувства собственного достоинства человек в длинных брюках, чистой темно-синей спортивной рубашке с белыми поперечными полосами, накинутом на плечи платке и мягкой шляпе с загнутыми кверху полями. При этом все вещи были словно с чужого плеча. Черты его смуглого лица отличались утонченностью, и, возможно, некогда он был даже красив. Он говорил по-английски довольно правильно, хотя медленно и с акцентом.
— Доброе утро, брат мой, — сказал он и снял шляпу. — Доброе утро, госпожа.
— Доброе утро, Реджинальд, — сказал я. Мисс Мэри встала и вышла из палатки. Она недолюбливала осведомителя.
— Мемсаиб недовольна мной? — спросил Реджинальд.
— Не больше, чем обычно.
— Я должен сделать ей подходящий подарок, — сказал Реджинальд. — У меня важные новости. Человек по имени Майкл — агент «Мау-мау».[52]
— Правда? — сказал я. — Как тебе удалось узнать это?
— Я подслушал разговор возле магазина, принадлежащего масаи. Очень важный разговор. Два вождя договорились.
— Большая редкость, — сказал я. — Что-нибудь еще?
— Третья шамба[53] пьянствует.
— А первая и вторая?
— Меня туда не пускают.
— Почему? Из-за пьянства?
— Мой брат знает, что я не пьяница. Меня не пускают из-за пристрастного ко мне отношения. Старое недоразумение.
— Как поживает вдова?
— Ее нет уже три дня. Теперь в шамбе забыли о морали. Она уехала в Лойтокиток и до сих пор не вернулась. Брат мой, не найдется ли у тебя немного волшебного лекарства, о котором в «Ридерс дайджест» писали, что оно возвращает человеку силу молодости?
— Есть такое средство. Но у меня его нет.
— Если бы мне удалось достать его, я бы сначала выпил сам, потом узнал его секрет, стал бы торговать им и разбогател.
— А рог носорога не годится?
— Сначала нужно отделить его от носорога, а это трудно и опасно. Я верный осведомитель департамента охоты и ни за что не пойду на это. Убивать носорога незаконно, кроме того, очень дорого и, к сожалению, как выяснилось, бесполезно.
— Я не знал. Китайцы покупают рог.
— Должно быть, им известен какой-то секрет, — сказал он. — Они очень скрытный народ. Но поверьте вашему преданному осведомителю, это бесполезно.
— Очень жаль.
— Да, брат мой. Прискорбно.
— Папа, мы когда-нибудь поедем? — Мисс Мэри позвала меня из нашей палатки. — Все готовы и ждут только тебя.
— Сейчас иду, — отозвался я.
— Хотелось бы поскорее, — сказала она. — Попусту растрачиваем утро.
— Неси все в машину.
— Брат мой, раз нет лекарства и тебе пора ехать, не предложишь ли ты мне чего-нибудь выпить?
— В лечебных целях и по долгу службы?
— Конечно. Иначе я бы не согласился.
— А я бы не дал, — сказал я. — Наливай сам. Реджинальд налил себе стакан и выпил. Плечи его распрямились, и он как бы даже помолодел.
— Завтра я добуду больше информации, брат мой, — сказал он. — Мое почтение госпоже.
Он официально поклонился и вышел. Я отправился к охотничьей машине.
У каждого есть свои таинственные страны, которые мы придумываем себе в детстве. Порой во сне мы вспоминаем о них или даже отправляемся туда в путешествие. Ночью страны эти почти столь же прекрасны, как в детстве. Но это лишь если тебе повезло, и ты увидел их во сне.
В Африке, когда мы жили на небольшой равнине, в тени высокого терновника на краю топи, у подножия огромной горы, у нас тоже были такие страны. Мы уже повзрослели физически, но во многих отношениях, я уверен, все еще оставались детьми…
В то время у нас с Мэри была одна великая таинственная страна — холмы Чиулус. С.Д. называл ее краем, где не ступала нога белой женщины, в том числе и мисс Мэри. Изо дня в день мы видели Чиулус, далекие, голубые, с классическим изломом вершин, какой бывает только у манящих до боли в сердце холмов. Мы предприняли несколько безуспешных и комических попыток добраться до них. Из-за непроходимой топи и скопления застывших глыб лавы, перекрывших все окольные пути, добраться к холмам, по крайней мере теперь, нам оказалось не под силу. Взамен Мэри почему-то выбрала район, где водились геренук,[54] а я — Лойтокиток, в 14 милях вверх по склону Килиманджаро, неподалеку от границы колонии… Мэри тоже удивлялась моему выбору, пока сама не побывала там…
Ночью я несколько раз слышал ворчание какого-то льва, вышедшего поохотиться. Мисс Мэри крепко спала, и дыхание ее было ровным. Я не спал и думал о разном, в основном о том, скольким мы с Мэри обязаны Старику, С.Д., департаменту охоты и всем остальным.
Что касается мисс Мэри, то меня беспокоил только ее рост — пять футов и два дюйма — ненамного выше высокой травы и кустарника. Пожалуй, ей не следует надевать свитер, каким бы холодным ни было утро, так как приклад манлихера слишком длинен для нее и, если плечи укутаны, поднимая ружье, она может непроизвольно спустить курок. Я не спал и думал обо всем этом, и еще о льве мисс Мэри, и о том, как поступил бы Старик, и о его недавней ошибке, и о том, сколько раз, охотясь на львов, он оказывался прав. Наверняка это бывало чаще, чем мне просто доводилось видеть льва.
Позже, еще до наступления рассвета, когда первый утренний ветерок перебирал подернутые серой золой угли костра, я натянул высокие ботинки, накинул халат и пошел будить Нгуи в его походной палатке.
Он проснулся в мрачном настроении, и я вспомнил, что он никогда не улыбался до восхода солнца, и порой ему требовалось несколько часов, чтобы вернуться из дальнего далека, где он побывал во сне.
