Захар Прилепин - Книгочёт. Пособие по новейшей литературе с лирическими и саркастическими отступлениями
Мы почти ровесники, он был старше меня всего на год, у меня есть знакомые, знавшие его, – в принципе мы могли с ним увидеться.
Но я чувствую кошмарную пропасть между нами – и дело не только в том, что теперь он старше меня на жизнь. Сама возможность нашей встречи кажется мне дикой, а собственные рассуждения об этом – вульгарными. Будто бы я говорю, что мог бы в принципе встретиться с Баратынским. Да какое дело Баратынскому до меня.
Но, дурея от собственной наглости, я хочу вот что сказать.
У Рыжего есть тоже очень наглое стихотворение (одно из последних) – «Разговор с Богом».
Я приведу его целиком, оно короткое.
– Господи, это я мая второго дня.
– Кто эти идиоты?
– Это мои друзья.
На берегу реки водка и шашлыки, облака и русалки.
– Э, не рви на куски. На кусочки не рви,
мерзостью назови, ад посули посмертно,
но не лишай любви високосной весной,
слышь меня, основной!
– Кто эти мудочесы?
– Это – со мной!
В общем, так, Борь. Если ты рискнул разговаривать с Богом, то я рискну с тобой.
Скажу по существу: будет необходимость, я тоже подтянусь. Привет.
Анатолий Кобенков
Однажды досказать
(М. : Издатель Сапронов, 2008)
О Кобенкове (1948–2006) я узнал, только когда его не стало – прочтя его подборку в «Дружбе народов».
Время такое: если за прозой еще присматривают литературные премии, которым порой честь все-таки дорога, и они подходят к делу осмотрительно, – то поэзия бесхозна. Если сам в Журнальном зале не отследишь хорошего поэта – никто тебе не подскажет, что он есть.
Так что теперь я сам подсказываю тем, кто вовремя на прочел то, что прочесть следует.
Кобенков – редкий вид поэта, которому всякий раз есть что сказать. Он не просто тасует слова, которые то ли мельтешат и стираются от каждого прикосновения, то ли, наоборот, надуваются несвойственным им смыслом. Он говорит так, что слова занимают ровно те места, которые должны были занять.
Его негромкая манера и напевный голос чуть роднит его с Окуджавой, но Кобенков как поэт, кажется, сильнее Окуджавы. Только где в читательском восприятии Окуджава – и где…
И при этом никакого пафоса, никакой позы, никакого тебе лирического героя с высоко поднятым подбородком. Человечный человек дядя Толя Кобенков.
А на главный случай,
на один молчок,
дедушка-голубчик,
сделай мне крючок —
чтобы на крючок бы
губы я замкнул,
чтоб на мой молчок бы
ангел заглянул…
Ангел заглянул.
Геннадий Русаков
Стихи Татьяне
(Иркутск : Водолей Publishers, 2005)
Есть такое замученное выражение «нагота сердечной боли». Но в случае Русакова оно очень верно звучит.
Есть такие вещи, которые не даст сформулировать ни дар, ни интуиция, не предвидение. Только возраст и опыт.
Другое дело, что многие и с возрастом либо так ничего и не осознают, либо уже не умеют об этом сказать.
Русаков, напротив, год от года становится все изощреннее и точнее – даже с точки зрения собственно поэтического, высшей пробы, мастерства.
Откатились и стихли мои мелекесские грозы.
Я, как в старость, по горло врастаю в самарский песок.
Мне глаза заслонили трескучие божьи стрекозы
и тихонько садятся ко мне на пригретый висок.
С годами голый взгляд уже вошел в привычку,
хоть суть вещей страшна, убога или зла.
Зачем я столько лет прождал у камер птичку?
Прочел три тыщи книг? Ссужал столетью спичку?
И обнимал случайные тела?
Схожее ощущение было от позднего Георгия Иванова – это его невыносимое, тихое удивление, что жизнь истончается, истекает.
Но Иванов все-таки аристократ, а Русаков – простолюдин, черная кость, хотя поэт, конечно, нисколько не меньший, чем Иванов.
В каком-то смысле это очень бесстыдные стихи. Таких откровенных и пронзительных строк про наступающую старость и одиночество русская поэзия еще не слышала.
Один только вопрос: как же могли получиться такие же чистые, прозрачные стихи у, прямо говоря, немолодого уже человека?
Ответ очевиден: странным образом Русаков чувствует все так же остро и точно, как чувствуют лучшие поэты в юности и младости. Опыт – огромен, жизнь за плечами – страшно оглянуться, а зрение все то же, кожа все так же реагирует на холод и жар, ум по-прежнему зорок и быстр.
Пожалуй, стоит сказать, что все-таки есть еще одно сходство у Георгия Иванова и Русакова: лучшие стихи свои они написали (а Русаков, даст Бог, напишет еще) уже после сорока.
Стоило дожить.
«Стихи Татьяне» – одна из самых любимых моих книг. Однажды за вечер всю ее вслух прочитал своей жене. Ей тоже… очень понравилось. Очень.
Кажется мне, что всю жизнь буду перечитывать эти стихи – от них никуда не уйти, они тебя сами нагоняют на каждом новом подъеме. Или спуске вниз.
Максим Амелин
Конь Горгоны
(М. : Время, 2003)
Тут кто-то написал, что «читать Амелина – труд». Я бы добавил: полезный труд. Нет, серьезно, я, когда читаю стихи Максима Амелина, всегда как-то даже немножко горжусь собой: вот, думаю, занимаюсь делом, а не ерундой какой-нибудь.
У него есть стихи, где нет объекта и все держится только на ритме. Есть стихи, написанные в одну фразу. Стихи с вкрапленными молитвами на разных языках. Стихи, где ритм надламывается, как сук, на котором сидишь, и где ритм раскачивается, как качели.
Амелин часто апеллирует к той поэзии, с которой начиналась русская словесность, – Тредиаковский, Державин, Языков… Он считает, что на языке Пушкина уже поздно разговаривать с Богом. Пушкин уже подрастерял этот словарь. Амелин его, не без некоторой наглости, восстанавливает.
То есть случился некоторый парадокс: у классицистов (не говоря уж об античности) учились все, кого знает и чтит нынешняя поэтическая братия, – Мандельштам, Пастернак, Цветаева, Ахматова, Бродский.
Однако новое поколение стихотворцев в основной своей массе прежнюю поэзию знает, кажется, не очень, предпочитая ориентироваться на поздние сливки – символистов, акмеистов (особенно акмеистов), ахматовский круг, наконец, друг на друга (это чаще всего).
(Футуристы или имажинисты интересуют исключительно с точки зрения перфоманса, а суровое влияние советской поэзии сведено почти к нулю.)
Что до античности – о ней что-то слышали.
Амелин поступил наоборот. Он будто бы подает руку через головы Пастернака и Бродского: Сумарокову, Хераскову, Измайлову, Баратынскому и Хвостову тоже – ему с особенной нежностью.
Мы уже не говорим о Катулле, которого Амелин переводит с латыни, или о Преложении им Давидовых псалмов.
Афанасий Мамедов сказал как-то, что Амелин больше, чем кто-либо, работает с материей Большого времени.
Понятно, что до Большого времени Амелин добрался вовсе не потому, что разброс его поэтических предпочтений и увлечений расстилается на века. Но и поэтому тоже.
По собственному почину Амелин взял во владение огромное пространство: ему что Иван Волков, что Анакреон, что Санджар Янышев, что Оден – все ближайшие соседи по ремеслу. Что теперь винить Амелина, если, кроме него, на это богатство больше никто не претендовал.
В очередной раз Амелин доказывает, что новаторство заключается не в том, чтобы сбросить всех наскучивших своим величием с парохода современности, а в том, чтобы самому спрыгнуть оттуда.
И поплыть потом.
Смотрите, смотрите, как плывет!
Из трудных избравши путей не самый,
не самый из легких путь,
середним иду меж горой и ямой,
с которого не свернуть
налево, где высится склон отвесен,
направо, где пропасть-пасть,
и нету ни вервий нигде, ни лесен, —
иль вознестись, иль упасть,
не знаю, что лучше, но только прямо
отныне не для меня, —
куда? – глубиной привлекая, яма,
гора, вершиной маня.
Виталий Пуханов
Плоды смоковницы
(Екатеринбург : У-Фактория, 2003)
Как же скучаешь иногда по простым (никаким не простым), человеческим (как бы не так), ясным (это тебе только кажется) словам. Скучаешь просто! По простым! человеческим! ясным! словам!
Пуханов вообще не боится употреблять (упоминать) все эти древности: роза, парус, кровь, вино, ангел. Но только они у него оживают и вновь становятся натуральными, не книжными, с шипами, с крыльями, с горчинкой и с кислинкой.
Пуханов – это как будто с тобой поговорили и дали надежду. Или не дали?
Причем не мать поговорила, не жена, не ангел, а товарищ, говорящий на твоем языке, человек из плоти и крови, который уже в курсе, как это бывает: но только он, в отличие от тебя, выжил, дембельнулся, пришел. Или не выжил и не пришел, но дембельнулся?
