Олег Матвейчев - Суверенитет духа
Уже сама смена угла зрения, уже само понимание, что мышлению надо думать о будущем, а не бороться (как модернизм) с прошлым или мириться с ним (как постмодернизм), есть нечто революционное в нашей ситуации. Независимо от того, насколько автору удается действительно заглянуть, открыть, установить или угадать контуры будущего гуманитарных наук, сама постановка вопроса делает книгу знаковой для эпохи. Нет никакого сомнения, что скоро такие книги будут расти как грибы после дождя, но книга М. Эпштейна одна из первых.
Мне могут возразить, что ХХ век был веком фантастики и футурологии, а, следовательно, будущее в гуманитарной мысли всегда обсуждалось и никогда не забывалось. Однако здесь речь идет совершенно о другом. С тем же успехом можно возразить, что, дескать, будущее время постоянно используется в языке, а значит, никогда не забывалось. Футурология ― это наука, научная фантастика, а равно и фантастика ненаучная, утопии и антиутопии ― все это проекции на будущее той парадигмы, которая в своих основаниях будущее не понимает. Науке, например, будущее в принципе не подвластно, так как наука с самого начала нацелена на настоящее. Возможно, это будущее, которое вообще несет отказ от наук, так же как оно принесло отказ от великих утопий.
«Эпоха «после смерти будущего» не просто отменяет будущее, но заново открывает его чистоту. Теперь после всех утопий и антиутопий, нам дано ― может быть, впервые в истории ― почувствовать всю глубину и обманчивость этой чистоты. Это не чистота доски, tabula rasa, на которой можно писать все что угодно, воплотить любой грандиозный проект. Скорее, у будущего чистота ластика, который стирает с доски четкие линии любого проекта, превращает любые предначертания в размытое пятно ― тускнеющий остаток испарившейся утопии, нам открывается образ будущего как великой иронии, которая никогда не позволит себя опредметить, предсказать, подвергнуть строгому анализу и прогнозу»7
Мы не будем здесь пересказывать содержание книги. Чтобы понять ее значение, мы поместим ее в контекст историко-философской проблематики. Отметим только, что и по форме книга выполнена в виде коротких манифестов, деклараций, проектов ― концептов и эссе, а не в виде систематического, разбитого на главы и параграфы текста.
Книга отражает противоречивый дух эпохи, и, прежде всего, глубинное противоречие между феноменологией и трансцендентализмом.
Мышление «пост-» вообще, не есть просто некое настроение, которое переживается в связи с мизантропическими чертами характера отдельных представителей эпохи…
Еще древние греки сформулировали принцип, согласно которому, человек в своем познании сначала встречается с явлением, с кажимостью, и только потом с сущностью этого явления. Следовательно, то что выступает последним в познании является первым по сути: «мы называем природой каждого объекта…то его состояние, какое получается при завершении его развития»8. Отсюда недалеко до вывода, что всякое «последнее знание», всякий последний «писк моды» сущностней и глубже, чем все, что ему предшествовало.
Книги Аристотеля, которые истолковывали «первые начала» А. Родосский поместил сразу за книгами по физике и озаглавил «Метафизика» (то, что идет за физикой). В латинской традиции это было переведено как «транс-», как перешагивание физики и истолковано как особое усилие, которое делается мыслью, чтобы выйти за пределы природного сущего. Трансценденция как акт прописалась в философии, и так же потом в теологии. Всякий философ начинал с трансцендирования, пере-шагивания наличного сущего, в том числе, часто и исторического.
При всяком споре, который ведется наверняка не одно тысячелетие, о том, кто лучше «древние» или «новые», что сейчас: «упадок нравов» или «торжество прогресса», побеждало мнение, что «даже если мы и карлики, а древние ― гиганты, но поскольку мы стоим на плечах гигантов, то мы все равно видим дальше них». Люди образованные приписывают это суждение Фрейду или Черчиллю. Эрудиты ― Ньютону. Зануды скажут, что Ньютон цитирует трактат Р. Бертона «Анатомия меланхолии», который в свою очередь ссылается на Д. Стелла. Ну, а два знатока средневековья, А Гуревич и У. Эко приписывают фразу Аделарду Батскому и Бернару Шартрскому соответственно. Оба родом из 12 века. Эта метафора, видно, как долго действующий яд оказывала магическое и расширяющееся воздействие в течение столетий. Каждое последующее поколение философов считало, что оно обладает более широкими возможностями, чем предыдущее, оно свободнее, умнее. Древность и прошлое все больше и больше становились символом заблуждений и дикости.
Пока дело не дошло до эпохи просвещения с его тотальной войной с «пред-рассудками», до модернизма, когда любой Шариков гордился тем, что «академиев не кончал», но выше всех так, как принадлежит к классу ― гегемону, (не лучше положение и в высшем свете, где царствует «авангард», и «отстойным» считается уже то, что читали, думали или носили в прошлом сезоне).
«Сознание… ― это возможность большего сознания», говорил Мамардашвили, один из лучших знатоков философии нового времени, исследовавший Декарта, Лейбница, Канта9. Гердер, Шеллинг и Гегель, все мыслили дух, как взбирающийся по ступенькам, пре― одолевающий, пред-шествующую ступень. Только находясь на берегу, можно ловить рыбу, говорит Гегель, «только выучив чужой язык, узнаешь свой» ― говорит Гете. Мотив выхода наружу и самонаблюдения вообще центральный для Гегеля, а значит и для всей философии Нового времени, которая нашла в Гегеле кульминацию.
Абсолютная идея, как известно, выходит из состояния в-себе-бытия, отчуждает себя в природу, в свое не-у-себя-бытие, природа через случайности все же набредает на путь эволюции, а в лице человека Абсолютная идея приходит к себе, но пока потенциально. История и есть путь возвращения идеи в себя вместе с преображенной (одухотворенной) природой. Спрашивается, зачем Абсолютная идея, Бог совершал такой путь от себя к себе же? Для самопознания, так как знать себя самого изнутри себя нельзя, знание возможно только при взгляде со стороны! Сила мышления в том и состоит, что согласно Гегелю, оно всегда приходит последним («пост-») и следовательно, видит все со стороны, узнает все. «Философия всегда приходит слишком поздно. В качестве мысли о мире она появляется лишь после того, как действительность закончила процесс своего формирования и достигла своего завершения. То, чему нас учит понятие, необходимо показывает и история, ― что лишь в пору зрелости действительности идеальное выступает наряду с реальным и строит для себя в образе интеллектуального царства тот же мир, но постигнутый в своей субстанции. Когда философия начинает рисовать своей серой краской по серому, тогда некая форма жизни стала серой. Но серым по серому ее омолодить нельзя, можно только понять: сова Минервы начинает свой полет лишь с наступлением сумерек».10
Абсолютная идея сделала круг, и что дальше? Почему растение, дорастая до цветка, не останавливается, а продолжает расти дальше и то, что раньше питало и способствовало росту, теперь работает против него, та же сила роста, ведет его к увяданию и гибели, растение не говорит «остановись мгновение» в лучшую пору своего развития. Следовательно, сущее растет движимое не целевой причиной, а причиной движущей. Все совершается не зачем, а почему. Когда у автомобиля есть бензин, но нет тормозов, водитель едет и едет от цели к цели, придумывая себе новые и новые цели, или просто выпрыгивает из него и бросает на произвол. Этот вечный двигатель, эту сущность всего сущего Ницше называет волей-к-власти. А воля-к-власти только и означает: «желать стать сильнее, желать расти!»11Заметим, что, объявив волю единственной реальностью, Ницше разоблачает как фикции не только цели, но и истины. Прежние истины ― это иллюзии, без которых не может жить слабый человек, фикции, которые помогают выносить этот мир и которые создают ему иллюзию множества возможностей: одни вдохновляют на большее, другие заставляют ужаснуться самого себя или какой–то опасности. Объективной же истины нет. Ницше пишет: «чем больше чувств говорит нам о какой-либо вещи, чем больше глаз, разных глаз мы умеем направить на эту же вещь, тем полнее станет наше «понятие» этой вещи..»12
Сверхчеловек ― универсальный танцор, меняющий маски в интересах роста воли-к-власти. Сверхчеловек впитал в себя множество способов действия (этому еще в своей этике учил Спиноза, отчего такие разные спинозисты как Ж. Делез и Э. Ильенков видели в Спинозе предтечу Гегеля и Ницше) и, чем больше способов действия у него есть в его variety pool (Луман), в его хабитусе (Бурдье), в его «коробке с инструментами» (Фуко), тем более он свободен.
Можно привести несколько свидетельств укореннености мышления М. Эпштейна в вышеописанной традиции. Как человек впитавший в себя две культуры, российско-советсткую и американскую, он не может не превозносить преимущества этого положения: «Вступить на границу двух культур ― это как от монозвука перейти к стерео: видеть одну культуру глазами другой и видеть все вещи двумя глазами»13Дальше идет практически цитата из Гете: «Когда студенты спрашивают, зачем нужно изучать иностранные языки, я отвечаю: хотя бы для того, чтобы знать английский. Зачем знать русскую литературу? Чтобы понимать американскую. Потому что без знания чужого нет знания своего, нет чувства границы, нет способности посмотреть на себя со стороны»14
