Мифология русских войн. Том II - Кураев Андрей Вячеславович "протодиакон"
Наполеон ждал этого русского выступления и даже надеялся на него, чтобы окружить русскую армию, углубившуюся в польскую землю. При этом стоит учесть, что разведка сообщала ему неверные сведения: численность приграничных западных русских армий виделась ему сильно завышенной (до 350 000 человек), и армию Багратиона он считал равновеликой с армией Барклая [558].
«Если решение Наполеона о вмешательстве в испанские дела вполне можно рассматривать как грубую политическую ошибку и как несправедливый акт насилия, подготовку к русскому походу сложно квалифицировать подобным образом. Император французов не мог избежать этой войны, т. к. ее готовил и страстно желал Александр I. Единственное, что мог выбирать Наполеон в начале 1812 г., это либо пассивно ожидать нападения, которое без сомнения произошло бы в самый неподходящий для него момент, либо попытаться упредить своего противника. Мысль о том, что Наполеон ни за что ни про что ворвался в пределы России, быть может, подходит для учебника начальных классов, но никак не выдерживает ни малейшего сопоставления с очевидными фактами. Достаточно открыть том корреспонденции Наполеона, относящейся к началу 1812 г., чтобы абсолютно однозначно заключить: чуть ли не до самого июня 1812 г. Наполеон был уверен, что русские войска будут наступать. Даже 10 июня в письме, адресованном начальнику своего штаба Бертье, Император выражает уверенность, что русские вторгнутся на территорию герцогства Варшавского с целью овладеть его столицей: «В то время, как враг углубится в операции, которые не дадут ему никакого выигрыша, ибо по здравому рассуждению он упрется в Вислу и проиграет нам несколько маршей, левое крыло нашей армии, которое должно перейти Неман, обрушится на его фланг и на тылы раньше, чем он сможет отступить…» [559]. «К 10 июня Наполеон многие расчеты все еще связывал с возможностью наступательного движения русских» [560].
Александр I выехал к армии (из Петербурга в Вильно) раньше Наполеона — 21 апреля 1812 года. Наполеон, узнав об этом, 9 мая оставил Париж и двинулся на восток. Понятно, что армии обеих империй еще до этого были придвинуты к границе.
«Как всё это далеко от тех штампов, которые в течение многих лет повторяются в исторической литературе: «подготовка страны к обороне», «надвигающееся вторжение», «захватнические планы Наполеона» и т. д. и т. п. Не потому против Наполеона собирались русские войска, что он был слишком силён и что границам России угрожали его несметные полчища, а потому, что он был слаб! По крайней мере так думали в ближайшем окружении царя» [561].
Кроме того, Наполеон считал, что именно Россия объявила ему войну. Нота посла Франции в Санкт-Петербурге Лористона управляющему МИД России А. Н. Салтыкову о разрыве отношений и начале войны с Россией от 10/22 июня 1812 (за два дня до пересечения французской армией границ Российской империи) гласила:
«Поскольку князь Куракин… затребовал свои паспорта и трижды повторил свою просьбу, его императорское величество повелел вручить их ему. Он приказывает мне затребовать мои паспорта, так как моя миссия окончилась, поскольку просьба князя Куракина о выдаче ему паспортов означала разрыв, и его императорское и королевское величество с этого времени считает себя в состоянии войны с Россией» [562].
На сем полагаю возможным завершить разбор патриаршего (и не только) тезиса о том, что «Наполеон хотел уничтожить Россию». Но стоит обратить на другой модный акцент этой пропаганды, вполне естественный при заказе на погружение страны в режим «осажденной крепости» (в таком режиме Россия легче управляется): весь мир против нас.
Глава 46
Где тут «вся Европа»?
Речь патриарха Кирилла:
«Война, которую по праву можно считать первой мировой, — война 1812 года, когда объединенная Европа под руководством агрессора Наполеона вступила на нашу землю с полной уверенностью, что наступает конец России» [563].
«В 1812 году объединенная Европа, воспользовавшись обстоятельствами, нагрянула на Русь, желая уничтожить суверенитет нашей страны, разрушить русское государство, подчинить его себе» [564].
И в самом деле, Наполеон в 1812 году был властителем Европы. Когда в 1810 г. в парижском соборе Нотр-Дам праздновалась вторично свадьба Наполеона с Марией-Луизой (в первый раз эта церемония происходила в Вене, причем Наполеона «по доверенности» замещал в церкви его маршал Бертье), то шлейф Марии-Луизы несли одновременно пять королев, и тогда в Европе исподтишка острили, что короли завидуют королевам и горюют, что у самого Наполеона нет тоже шлейфа, который можно было бы за ним нести общими усилиями [565]. Императрица-мать Мария Федоровна 25 августа 1808 года писала сыну царю Александру, что при Наполеоне европейские короли это «порфироносные рабы» (des esclaves sous la pourpre) [566]. И при этом императрица писала, что «на Бонапарта падают проклятия всех угнетаемых им народов» [567].
И все же слова про «объединенную Европу» («никакие то были не французы, то была объединенная Европа») — это дешевый пропагандистский трюк. Она была покоренной, а не объединенной. «Шестнадцать иноплеменных народов, томящихся под железным скипетром его властолюбия, привел он на брань против России», — писал Барклай де Толли. М. И. Кутузов в 1812 г. полагал, что Пруссия — противник, который «по несчастным обстоятельствам завлечен в сию войну» [568]. «Ясно, что уже в начале военных действий Пруссия, заключи она военный союз с Россией, как государство было бы стерто с географической карты французскими войсками. Пруссакам не оставалось иного выбора, как под пушками корпуса Даву выставить воинский контингент против России. Весьма примечательно было то, что ни Пруссия, ни Австрия не объявляли войну России» [569].
Уже в самом начале похода, в июле 1812 г. два баварских кавалерийских полка из дивизии Патруно предпочли сдаться в плен русским. За ними последовали и некоторые баварские пехотные части.
Австрия в том году лишь имитировала военную активность на границах России — также и по тем же причинам, как это делала сама Россия по отношению к ней двумя годами ранее [570]. Единственный бой, в котором принял участие австрийский корпус, принес его командиру Шварценбергу звание фельдмаршала. 12 августа 7-й (французский) корпус генерала Ж.-Л. Ренье ударил по армии Тормасова у местечка Городечно. У Ренье было 13 000 солдат, у австрийцев — 25 000, у русских — 18 000. Тормасов отразил все атаки Ренье, но отошел. Шварценберг помогал своему главным образом артиллерийской канонадой. Оттого Наполеон и сказал о Шварценберге: «Я сделал его фельдмаршалом, но не мог сделать из него генерала» [571].
Готов ли Гундяев привести хоть одно свидетельство о том, что какие-то не-французские королевские дворы в Европе с радостью отправляли свои отряды в этот поход и ставили именно те русофобские цели, что В. М. Гундяев им приписал?
Если уж искать некую общеевропейскую идеологии тех лет, то это будет не ненависть к неизвестной и далекой России, а искренняя у многих влюбленность в Наполеона. В конце концов, в январе 1801 году русский император Павел установил в своем кабинете бюст Бонапарта. А с 1801 по 1803 годы русская печать единодушно воспевала Бонапарта, при этом не опубликовав ни одного критического произведения [572].
