Анна Ильинская - Соловки. Документальная повесть о новомучениках
Лагерный поэт писал:
Заброшен я в тринадцатую роту,
Где стены прошлым отягощены,
Где звук псалмов сменила брань шпаны,
Махорка — ладан, сумрак — позолоту[15].
13–я рота располагалась в Троицком, или, как его называли, Троице — Зосимо — Савватиевском храме. Она насчитывала около четырех тысяч человек. Эти тысячи сморкались, испражнялись, сквернословили рядом с резными раками, где почивали мощи Соловецких Угодников.
В 1925 г. была создана комиссия для публичного вскрытия мощей. В нее вошли Ювеналий (Машковский), архиепископ Курский и Тульский, Мануил, епископ Гдовский, еще один епископ и три ссыльных чекиста. Председательствовал Д. Я. Коган, прославившийся зверствами в Крыму. После вскрытия гробниц Преподобных Зосимы и Савватия их Св. Мощи были выставлены в антирелигиозном музее. По свидетельству очевидца, у Свв. Зосимы и Савватия главы и персты были нетленны, а гроб со Св. Германом закрыт: нетленен весь. В 1933 г. музей реорганизовали в исторический отдел, теперь его можно было посещать только организованно, с ротным. Но мужички просились помолиться у мощей Угодников, и конвойные потихоньку пропускали их. Сегодня рака Св. Зосимы хранится в Третьяковской галерее, Св. Савватия в музеях Московского Кремля. Под Троицким храмом была устроена часовня Св. Германа Соловецкого, где одно время хотели сделать ленинскую комнату, но заступничеством Преподобного усыпальница была спасена от поругания.
Преображенский собор меньше всего пострадал в пожаре 1923 г.: сгорели только четыре помещавшиеся в куполах церковки: 12–ти и 70–ти Апостолов, Иоанна Лествичника и Феодора Стратилата. Именно в Преображенском содержали прибывших с Кемьпункта этапников. Пространство храма было пересечено трехъярусными нарами, где вперемешку размещались и ст. 58–я, «политические», и ст. 49–я, «социально вредные».
Чекисты находили какое‑то нездоровое наслаждение в попрании церковных святынь. Однажды начальник 1–го Кремлевского отделения Баринов, крепко выпив с сослуживцами, побился об заклад, что как Магомет Второй вступил на лошади в храм Св. Софии, так и он въедет на Соловецкий Фавор. И действительно ворвался в Преображенский верхом, победоносно гаркнув при этом: «Здорово, ребята, как поживаете, господа буржуи?» — «Пьяный безумец на лошади в святом храме, а мы топчем ногами основание святого алтаря, Святый Боже, помилуй нас», — еле слышно вздохнул старый священник. Молодой сосед услышал и донес до нас этот горестный шепот.
Спасо-Преображенский собор в XIX веке.
Чекистам было недостаточно самим поганить Божьи храмы, они всячески старались, чтобы их оскверняли священнослужители, хотя бы и невольно. Однажды трех епископов, только что прибывших из Кеми, устроили на ночь в восточной части собора. Утром Владыки Ювеналий, Глеб и Мануил обнаружили, что спали на Престоле, а святилище переполнено матерящейся шпаной. Такое размещение было не случайно. На нарах в алтаре православного храма стремились столкнуть православного иерея, муллу, раввина, ксендза и десятка два головорезов вокруг, дабы духовенство не всегда дружественных исповеданий в придачу подвергалось террору блатников, для которых измываться над человеческим существом было потребностью сродни физиологической. Циничная откровенность произвола, немотивированная ненависть и жестокость ломали многих, впервые столкнувшихся с уголовным миром. Чтобы выжить, люди топтали все лучшее в себе, не замечая, что капитулируют на помоечные задворки жизни…
Два мира шли на подвиг, на мученье,
Над каждым реял золотистый нимб.
Текли века с обычаем одним:
Внизу — тюрьма, вверху — богослуженье.
Цвел монастырь, державы украшенье,
Спасителем и пушками храним,
И, с Божья попущения, над ним
Последнее разверзлось униженье.
Монахи прогнаны. Со всей страны
Сюда свезли кровавых изуверов,
И гордых и подсученных «каэров»,
И нолчиша занюханной шпаны.
Кто скажет им, бродящим в отупеньи,
О твердости, упорстве и терпеньи?[16]
(Строки, рожденные Соловецкой каторгой)
В 20–х годах фреска «Возвращение блудного сына», под которой спасал огрубевшие души каторжников о. Никодим, утешительный поп, чей незабываемый образ донесен до нас Б. Ширяевым, была еще цела, а храм уже стоял обезглавленный. Но есть поверье, что и в запустелых церквах совершается богослужение Ангелами Божиими…
***«Соловки — это искупление за неприятие революции», — часто повторял писатель Борис Глубоковский. Сын профессора Софийского университета, друг имажинистов, он попал в Лагерь Особого Назначения как вернувшийся из‑за границы. До ареста его жизнь проходила в богемном угаре. Сохранился рассказ, как Мариенгоф, Есенин и Глубоковский специальным церемониалом утверждали избрание Хлебникова Председателем Земного Шара. Громко читался составленный для такого случая акафист. Новоиспеченный Председатель после каждого четверостишия произносил «верую», а переполненный зал почтительно внимал кощунству. В заключение Велимиру надели на палец кольцо, взятое у Глубоковского. Когда занавес опустился, хозяин потребовал безделушку обратно. Председатель Земного Шара обиделся и спрятал руку за спину. В конце концов Борис силой стащил с него кольцо, а Хлебников, уткнувшись в пыльную портьеру, долго плакал «светлыми, как у лошади, слезами»[17].
Голгофа Соловецкая. Современный вид.
После всех этих несерьезных игр Борис Глубоковский лицом к лицу оказался с реальностью бытия. Смерть смотрела жестким, в упор, взглядом, изо дня в день держала на прицеле, и он вынужден был задуматься о своей подлинной, Господом назначенной роли в мистерии человеческого существования.
Из разговора двух Борисов, Ширяева и Глубоковского.
«— Вот тебе анекдотик, святой Соловецкий кремль грехом доверху набит. В Преображенском соборе — содом. И чей тут грех, Сам Господь на Страшном Суде не разберет! А под боком, в земляной келье, схимник грех замаливает. Этот самый грех. Какой же иной? Может, его лампадка и сюда светит?
— Вот он, весь на виду, собор твой Преображенский, в содом, свалку ныне преображенный, —
махнул рукой Глубоковский в сторону кремля, над которым высилась громада собора — Весь во тьме! Гроб!
— И у схимника гроб стоял… И Лазарь ожил в гробу… Был ведь Лазарь?
— Может, и был. Да теперь его нет. И не будет. Взяться неоткуда. И гроб запакощен. Сам видел. Чушь все это, чушь.
— Нет, смотри, — вглядываюсь я в обезглавленный купол, — в окне правой звонницы что‑то мерцает…
— Со двора отсвет, от фонарей…
— Снова нет! Звонница — справа к стене. Есть там кто‑то. Я лазил — там пусто, лестница еле держится. Может, отец Никодим забрался всенощную с кем‑нибудь отслужить? Или панихиду?..»
В тот вечер Глубоковский поклялся написать книгу о Соловецкой каторге. «Все запомню, к сердцу суконной ниткой пришью, чтобы бередила, покоя не давала. Покажу русского беса во всей красе его». Ходил, поводил острым глазом, собирал «анекдотики царства Антихристова», но, отбыв срок заключения, отравился в психиатрической больнице. Его замысел остался невоплощенным. Не оттого ли, что был изначально ложен? Ведь бесовская сила, на первый взгляд восторжествовавшая в мире сем, все‑таки оказалась бессильна победить Церковь, даже в дни страшных гонений памятующую, что «не в целости внешней организации заключается ея сила, а в единении чад ея, наипаче же возлагающую Свое упование на непреоборимую мощь ея Божественного Основателя и Его обетование о неодолимости Его Создания»[18].
V. ПАНИХИДА О ВСЕХ ЗАМУЧЕННЫХ И УБИЕННЫХ В МЕСТЕ СЕМ
Сегодня Филипповская часовня действует как приходская церковь. Это первое освященное место на островах. Она построена в память перенесения Мощей Святителя Филиппа.
Филипп (Колычев), митрополит Московский, как бы предсказавший своей мученической кончиной судьбу родного монастыря, был незаурядной исторической фигурой. Это правдолюбец, без которых не стоит русская земля. Несколько столетий спустя такие, как он, с молитвою примут смерть на Голгофе и Секирке.
Федор Колычев с юности был определен к великокняжескому двору, и малолетний Иоанн IV имел его в числе приближенных. Ни один, ни другой тогда не подозревали, что будут вовлечены в роковые отношения убийцы и жертвы. Придворная жизнь не удовлетворяла Федора, его влекло к иночеству. Бросив все, он едет на север, в Соловецкий монастырь, где принимает постриг.
