Джон Бакстер - Лучшая на свете прогулка. Пешком по Парижу
Одиль и глазом не моргнула.
– Мой вес не менялся с тех пор, как я окончила колледж. Как, впрочем, и мое давление. Но если бы у меня были такие результаты обследования… – она постучала ногтем по экрану компьютера, – возможно, я бы подумала о марафоне.
В качестве компромисса, вместо того чтобы сесть на автобус, я отправился домой пешком, через улицы Гей-Люссака и Суффло. Впервые за долгое время я внимательнее присмотрелся к проходившим мимо парижанам. Стройные и подтянутые, ни грамма лишнего веса, они энергично вышагивали, излучая здоровье, подкрепленное круассанами, фуа-гра, картошкой фри, красным вином и сыром.
Как им это удается?
Я окинул мысленным взором экспатов-англосаксов, оценивая их физическое состояние. Бледные, вялые, сутулые, как правило, в плохой форме – все мы были сомнительной рекламой интеллектуальной жизни. То, что некоторые наши предшественники тоже, мягко скажем, не блистали отменной физической формой, служило плохим утешением: Гертруда Стайн страдала полнотой, чему немало способствовали кулинарные таланты ее компаньонки Элис Токлас; Скотт и Зельда Фицджеральд были неизменно подшофе; Генри Миллер, если и утомлял себя упражнениями, то только в горизонтальном положении – в постели с проституткой; ну, и ушлый Джеймс Джойс в придачу, который перемещался по городу исключительно на такси и всегда за чужой счет.
И вот эдаким противовесом всей ленивой компании на сцене появляется Хемингуэй.
В 1920-х, еще живя на площади Контрэскарп, он частенько ходил по этому переулку; я так и слышу легкий, но уверенный шаг боксера, который настигает меня: кулаки сжаты, он поигрывает мускулами, тяжело дышит, он вспотел, но не утратил сил после километровой прогулки – может, подумывает о пиве с картофельным салатом в брассери Lipp .
Он обгоняет меня, оставляя за собой запах кожи и пота. Я наблюдаю, как он удаляется, хлястик старомодного твидового пиджака натягивается на напряженных мускулах, блокнот торчит из правого кармана, в голове проплывают картины плещущейся в водах Мичигана форели и песка, смешанного с кровью, на арене для быков. Я слышу, как он произносит с издевкой – так в “Фиесте” подначивал Джейка Барнса Билл Гортон: “Ты экспатриант. Ты оторвался от родной почвы. Ты становишься манерным. Европейские лжеидолы погубят тебя. Пьянство сведет тебя в могилу. Ты помешался на женщинах. Ты ничего не делаешь, все твое время уходит на разговоры. Ты экспатриант, ясно? Ты шатаешься по кафе” [13] .
Вот он уже скрылся из виду, пересек улицу Сен-Доминик и спускается к фонтану Медичи. По левую руку – зеленое великолепие Люксембургского сада. Дальше – колоннада театра “Одеон”, где он остановится на минуту, чтобы глянуть на прилавки продавцов книг. И наконец, минуя площадь Одеон, по улице Одеон он спустится к маленькой лавочке, где с деревянной вывески смотрело лицо Уилла Шекспира…
Эрнест, подумалось мне, я хочу оказаться на твоем месте.
8. Как важно быть Эрнестом [14]
Он появляется со стороны Сен-Жермен и направляется домой. Оставив за кормой сады, выходит на бульвар Сен-Мишель, держась “Шекспира и компании” по правому борту, а “Друзей книги” Адриенны Монье – по левому. Волна прохожих выносит его к театру, и он сознает, что прошел сквозь врата грез – хотя, что было правдой, а что – мечтой, ни один из двух друзей не взялся бы судить. Да и с чего вдруг? Юному потерянному адвокату в эти великие и полные жизни мгновения довольно было смотреть по сторонам и, ежась от поднимавшегося с реки холода, напоминать себе, что в четверг здесь был Жид, а в понедельник – Джойс.
Арчибальд Маклиш
Цитата приведена в “Париже 20-х годов” Армана Лану
Каждый житель Парижа так или иначе много гуляет. Особенно это касается тех, кто, как и мы, живет в Шестом из его двадцати округов.
Шестой, или Sixième – это парижский Гринвич-Виллидж или Сохо. Историко-литературные ассоциации наводняют улицы, нужно ухитриться, чтобы в них не утонуть. Между 1918 и 1935-м, если бы вы стояли на углу улицы Бонапарт и бульвара Сен-Жермен, спиной к кафе Les Deux Magots , то вполне вероятно повстречали бы Скотта и Зельду Фицджеральд, Гертруду Стайн и Элис Б. Токлас, Сальвадора Дали, Пабло Пикассо, Джуну Барнс, Сильвию Бич, Уильяма Фолкнера, Луиса Бунюэля, Ман Рея, Жозефин Бейкер, Джеймса Джойса, э. э. каммингса, Уильяма Карлоса Уильямса и многих других. Теперь это самый дорогой район Парижа. Квадратный метр площади – место, занимаемое одним креслом, – стоит 15 тысяч долларов. Но в 1922 году, как писал в “Эсквайре” Хемингуэй, год жизни здесь с квартирой, едой и выпивкой обходился в тысячу долларов.
Хемингуэй, раненый ветеран, коротко побывал в Париже в 1918-м, затем вернулся в 1921-м в качестве репортера канадских газет, семь лет жил по разным адресам на Левом берегу, писал романы и рассказы, сделавшие ему имя в литературе. Он часто бывал в доме, где теперь живем мы, и в тех же ресторанах, где сегодня едим мы. У нас даже есть несколько общих знакомых. Неудивительно, что Шестой сразу покорил меня.
Как и все, я был пленен “Праздником, который всегда с тобой” – этой картиной богемного рая, населенного компанией обаятельных иностранцев, которых так почитали местные – те немногие, что удостоились упоминания, главным образом бармены и шлюхи. Если почитать мемуары Генри Миллера, “Шекспира и компанию” Сильвии Бич, “Тем летом в Париже” Морли Каллагана или “Воспоминания о Монпарнасе” еще одного канадца, Джона Гласско, вам покажется, что город населяли одни лишь экспатрианты. Между собой Sixieme называли “кварталом”, будто он был обнесен стеной, за которой, как в алжирском районе Касба в фильме “Пепе ле Моко” с Жаном Габеном и в его американском римейке “Алжир” с Чарльзом Бойером, обычные законы не действовали.
Сильвия Бич в магазине “Шекспир и компания”
Большая часть этих воспоминаний была написана лет через тридцать, после Второй мировой войны, а временнáя дистанция сообщает дополнительное обаяние. Глядя назад из нищей, расколотой политическими распрями послевоенной Европы, Сильвия Бич, Миллер и, конечно же, Хемингуэй легко верили, что в те дни солнце светило ярче, собеседники были остроумнее, алкоголь крепче, женщины красивее, город чище и честнее. “Когда наступала весна, – писал Хемингуэй, – пусть даже обманная, не было других забот, кроме одной: найти место, где тебе будет лучше всего. Единственное, что могло испортить день, – это люди, но если удавалось избежать приглашений, день становился безграничным. Люди всегда ограничивали счастье – за исключением очень немногих, которые несли ту же радость, что и сама весна” [15] . Мнение тех “очень немногих” дорогого стоило. Когда Скотт Фицджеральд нехорошо повел себя в антибском доме богатых друзей, Джеральда и Сары Мерфи, его на неделю отлучили от общества. То, что был четко определен срок – так объявляют бойкоты подростки, – само по себе тяжело, но гораздо хуже, что по окончании приговора Фицджеральд опять присоединился к их кружку.
Или взять знаменитую историю “освобождения” Одеона Хемингуэем.
В июле 1944-го союзники еще не заявили права на Париж, оставленный немцами, и французам позволили первым промаршировать по Елисейским Полям под предводительством Шарля де Голля. Писатель Леон Эдель отметил, как печально сказалось шествие по Монпарнасу на знаменитых кафе Le Dôme, La Coupole и заколоченной досками La Rotonde : “Сквозь столь живые прежде окна были видны беспорядочно сваленные столы и стулья, ниже, у вокзала Монпарнас в ужасе и глухом отчаянии сдавались немцы, одетые в ярко-зеленую форму. Было так странно, более странно, чем в любом возможном романе, наблюдать в июльских сумерках картину умирающего прошлого”.
Хемингуэй прошел по Монпарнасу и направился прямиком на улицу Одеон. Он надеялся спасти хоть что-то из того Парижа, который он знал перед тем, как уехать в Америку, на Кубу, за славой. Как пишет Бич:...Колонна грузовиков двигалась вверх по улице и остановилась перед моим домом. Я услышала, как низкий голос позвал: “Сильвия!” И все на улице подхватили: “Сильвия!” “Это Хемингуэй! Это Хемингуэй!” – закричала Адриенна. Я метнулась вниз; мы бросились друг к другу, он кружил меня и целовал под одобрительные возгласы прохожих и людей в окнах. Он был одет в военную форму, запачканную грязью и кровью. Раздалась пулеметная очередь. Он попросил у Адриенны мыла, и она отдала ему последний кусок.
Трепетная история, жаль только выдуманная от начала и до конца. Когда я поселился на улице Одеон, наша восьмидесятилетняя соседка снизу, Мадлен Дешо, хорошо помнила тот день, но совсем не так, как описывает его Бич. В 1944 году она, юная девушка, наблюдала за прибывавшими солдатами из своего окна на втором этаже. Хемингуэй не звал Сильвию. Напротив – что вполне разумно, – он окликнул Мадлен, спрашивая, не прячутся ли на крыше немцы. Она сообщила ему, что все они бежали, и к моменту, когда она оказалась на лестнице, в подъезде уже толпились совсем молоденькие операторы и журналисты в грязной с дороги одежде.
