Константин Скворцов - Каменный Пояс, 1986
Сказывались и душевные потрясения, пережитые январскими днями 1924 года, когда вся страна, объятая трауром, провожала в последний путь В. И. Ленина. Смерть Владимира Ильича казалась невосполнимой утратой. Л. Рейснер 27 января опубликовала в «Известиях» статью «Завтра надо жить — сегодня горе». Голос ее прозвучал трубно, как голос бойца. Удивительно то, что внимание ее так же, как Л. Сейфуллиной в стихотворении в прозе «Верность», сосредоточилось на Н. К. Крупской. Именно к ней Л. Рейснер адресовала проникновенные слова: «Милая Надежда Константиновна, вернейший друг, любимейшая, неизменная жена — и она не могла прийти ему на помощь — только поднимала его своей верой в выздоровление, своей надеждой». Поразительно сходны мысли, выраженные Сейфуллиной и Рейснер. Не с этими ли задушевно-искренними словами, написанными в минуты неизбывного горя, зародились и их взаимные симпатии? Свидетельств этому нет в бумагах Л. Рейснер и Л. Сейфуллиной, но вполне логично предположить именно такой вывод.
Лидия Николаевна вместе с В. Инбер стояла в почетном карауле у гроба Ларисы Михайловны. Дни эти прошли как во сне. Похоронили Рейснер на площадке Коммунаров, воздав ей заслуженные почести.
Лидия Николаевна не могла собраться с мыслями, а не отозваться на утрату дорогого ей человека тоже не могла. В квартире 78, в 5-м Доме Советов, где жила Лариса Михайловна, остался 12-летний мальчик Алексей Макаров, спасенный Рейснер. За плечами его была большая история прожитых лет маленького правонарушителя.
В те тяжелые и скорбные дни под пером Лидии Николаевны родился очерк-рассказ «Алеша» — о сыне уральского рабочего, партизана, погибшего в бою, — лучший памятник Сейфуллиной на свежую могилу Рейснер. В очерке рассказывалось, как мать Алеши, оставшаяся с семерыми детьми на руках, жестоко преследовалась белыми, как голодал мальчик, скитаясь по детским домам, наконец, после скитаний беспризорника, возвратился в Екатеринбург к матери — поломойке в Уралпромбюро.
В очерке Л. Сейфуллина приводит письмо Алеши, описавшего, свою жизнь. Оно органично вплетено в канву всего рассказа. Его нельзя читать без содрогания.
«Тов. Сулимов говорит маме: «Клавдия Ерофеевна, сегодня сюда приедет товарищ Рейснер». Он сказал: «Лариса Михайловна», а я не мог выговорить и подумал, что ее зовут «Бориса». Мама говорит: «Наколи, Леша, дров и, когда будет кто стучаться, то спрашивай». Я все сделал и сижу на заднем дворе, собаку кормлю. Вдруг кто-то стучится, я привязал собаку, иду. Я говорю: «Это Бориса Михайловна». Я открыл, смотрю: загорелое лицо, в белом во всем и корзина, и мама тут подоспела, взяла все. Она устала и уснула. Потом на скрипке играла, я иду со двора, она подкралась на лестницу, слушает...»
Незатейливое мальчишеское письмо, а сколько в нем душевного и человеческого, трогающего и теперь. Л. Сейфуллина, продолжая свой рассказ о том, как много сделала для Алеши случайно встретившаяся с ним на жизненном перекрестке «Бориса», прекрасная большая женщина, неизменно мужественная и в бою, и в труде, и в деле милосердия, заключает: «Эта последняя строчка, самая скорбная из всех, написанных на смерть Ларисы Рейснер», и добавляет из письма Алеши: «Сколько она возилась с моей головой, и в больнице лечила, и дома. Стригущий лишай у меня на голове был. Мне теперь жить очень хорошо. Ночью мне так жалко стало, зачем-то Лариса Михайловна померла».
«Она была столь красива, что всегда казалась слишком богатой и праздничной для тягостных мелких жизненных забот. И немногие знали, что она мало зарабатывает, трудолюбива, слишком боязлива в оценке своих достижений и безбоязненно добра. Не убоявшись ни лишений, ни грязного прошлого мальчика, обреченного на беспризорность, она взяла его к себе. Не рассчитывая, хватит ли у нее заработка на содержание приемыша, не оробев перед трудностями перевоспитания бродяжки и вора, она протянула ему руку. И мальчик... доверчиво принял протянутую руку, и сам доверия Ларисы Рейснер не обманул». (Л. Сейфуллина, рассказ «Алеша».)
Немного таких примеров самопожертвования и душевного мужества, с избытком и щедростью принадлежавших одному человеку, можно привести. И хотя то, что рассказано в очерке «Алеша», лежит за строчками писем Л. Сейфуллиной к Ларисе Михайловне, но посвящено только ей и навеяно, вплетено в венок ее надгробия.
В следующих письмах, адресованных семье Рейснер, бьется все та же живая струя прежней любви Сейфуллиной к Ларисе Михайловне.
«Дорогая семья, Екатерина Александровна, Михаил Андреевич и Игорь Михайлович.
Я всегда напоминаю Вам о себе, как библейский блудный сын. Пишу только тогда, когда истреплюсь с чужими неласковыми людьми... И начинаю стенать: есть дом, который люблю, есть люди дорогие, есть на свете семья чудесного моего друга незабываемой Ларисы. Не сердитесь на меня за это. Иначе я не умею. Так и отцу своему писала, всегда в порыве любви, а потом молчала месяцами...
Самое главное, совершенно не работаю, мало читаю, часто болтаюсь на каких-либо зряшных собраниях, веду праздную пустую жизнь. Когда ложусь спать, часто бывает на душе нехорошо. Начинаю трусливо себя успокаивать: завтра непременно начну работать. Завтра наступает, проходит, и опять «непоправимо белая страница». Оправданием мне может служить только одно, что я бессильна побороть свое бессилье. Надеюсь, что это временно. А может быть, и законное это состояние. С 22-го года я написала ведь уже пять томов...
Так что не сердитесь и не отвергайте меня и такую, какова я. Вспомните меня и черкните хоть открытку... Крепко целую Ваши глаза, все лицо и милые занетужившие руки. Как дело с леченьем, помогло ли хоть немного? Вам, Михаил Андреевич, на днях пошлют предложенье прочитать здесь лекцию. Сегодня мне об этом сообщили. Дом Просвещения и Дом Ученых хотят просить Вас приехать. У меня спрашивали адрес. Я забыла № квартиры, но, думаю, что найдет письмо. А книжки у меня с собой с адресом не было.
Крепко Вас обоих целую, жму руку Игорю Михайловичу. Привет Нине Итиной.
Лидия С е й ф у л л и н а».В первом номере «Журналиста» за 1926 год была опубликована последняя прижизненная статья Рейснер «Против литературного бандитизма». В ней Лариса Михайловна защищала Л. Сейфуллину от несправедливых нападок вульгарной критики, обвинявшей писательницу в натурализме.
«Сейфуллину защищать не приходится. Ее большой талант только что вступил в эпоху своего цветения, и нам когда-нибудь придется краснеть за то, что на страницах серьезного журнала могли появиться инсинуации, против нее направленные...
Нам казалось, что сила таланта писателей, как Сейфуллиной, в том, что они бесстрашными глазами умели видеть мрак, ужас, жестокость и мерзость старой, дореволюционной деревни, во всем своем старом рубище, перешагнувшей в новую эпоху, и то великое и революционное, что поднялось из мрака и мерзости по зову революции».
Мужественный голос Л. Рейснер предупредил дальнейшие нападки критики на Лидию Николаевну и сыграл положительную роль в новом творческом подъеме писательницы. Вслед за смертью Ларисы Михайловны, на старшего Рейснера обрушился еще один удар — 19 января 1927 года внезапно оборвалась жизнь Екатерины Александровны. Это сообщение Л. Сейфуллина восприняла как утрату своего родного человека.
«Дорогие, родные мои, я не послала телеграммы, тяжело. Душой с Вами, Вы это знаете. 7-го ночью не ложилась, писала о Ней для «Ленинградской правды» и плакала. Писать не хотела, еще трудно. Но редакция поздно спохватилась и просила дать материал. Шлю Вам его и давно написанного «Алешу».
Двадцатого января я пришла к Вам, мне сообщили, что Вы уехали провожать в крематорий то, что осталось от Екатерины Александровны. Не хочется назвать «труп», смешная, жалкая боязнь слов. Я чувствовала себя нехорошо, меня лихорадило, и я проехала прямо в 1-й Басманный к родне. Там отдыхала до отъезда на вокзал. Дозвониться к Вам не удалось, да и что же было звонить? Отъезд мой все откладывался из-за получения виз. Представитель «Красной газеты» в Москве присылает анкеты, на днях заполнила их 16 штук (французские, немецкие, польские и чешские). Успокаивает сообщеньем, что скоро, скоро. А что это значит, скоро, я уж не могу сообразить: еще недели или месяцы ждать. Чувствую себя, как может чувствовать пассажир на пересадке в ожидании запоздавшегося поезда. Работа не ладится. Я не умею в таком состоянии работать. Но все же настроение не было плохим... Нового не написала еще ничего, а за старое меня все что-то поругивают в газетах. Жизнь наша с мужем немножко входит в норму... Дня своего отъезда я все еще не знаю.
Черкните мне, пожалуйста, хоть открытку о себе. Крепко целую уцелевших, и Вас, Михаил Андреевич, и Игоря Михайловича, а также и нового члена дорогой семьи, имени которого не умею не сказать, не написать, товарища Фиалку. Целую также Алешу. Для него шлю отдельный экземпляр «Алеша».
