Роман Тименчик - Что вдруг
В 1908 году Пяст предпринимает попытку создания пространного автобиографического стихового повествования – «Поэма в нонах», по слову Иванова-Разумника, «самое последнее, самое предельное и самое последовательное выявление того духа внутренней отграниченности, которая определяет собою все подлинное наше декадентство двух прошлых десятилетий»43. Д.Мережковский в «Русской мысли» ее отверг44, а отдельным изданием Пяст недоволен как «лубочным» (то есть полиграфически убогим и изукрашенным досаднейшими опечатками) и объявляет небывшей эту книжечку, вышедшую в московском издательстве товарищества «Пегас» в 1911 года. Он безуспешно пытается переиздать ее в солидных издательствах45, что удается ему только в конце 1913 года с помощью Блока и Иванова-Разумника, когда она появилась в альманахе «Сирин» (правда, с купюрами). Литературным событием на фоне рядом опубликованного романа Андрея Белого «Петербург» она не стала46.
В 1914 году Пяст (по рекомендации Блока) становится рецензентом газеты «День» и приложения к ней «Отклики» (эти его газетные выступления заслуживают републикации). Его можно было слышать на различных диспутах, где он, по замечанию, П.Е. Щеголева, «трогательно говорил в защиту торжествующего над жизнью искусства»47. Венцом такого рода публичности стала для него лекция «Поэзия вне групп», состоявшаяся 7 декабря 1913 года в Тенишевском училище. Текст лекции не обнаружен, нам известна лишь афиша с тезисами:
Гороскоп новорожденным футуристам. «Будетляне» или поэты настоящего? «Carpe diem» как неосознанный лозунг поэтов «грядущего дня». Элементы футуризма в русской поэзии предшествующего периода.
Декаденты и символисты. З.Гиппиус, К. Бальмонт, Иван Коневской, Вячеслав Иванов, Андрей Белый, Ал. Блок. «Школы», возникавшие из символизма. Акмеизм.
Мистическая действенность и магическая сила поэзии девятисотых годов. Переворот в технике, как существенное в футуризме; его признаки, причины и предвестия. Отчего футуризм не только следствие модернизма. Новое и ветхое в футуристических «манифестах». Доктрина и практика. Рабочая комната и поэзия живая. Рост русской поэзии, как таковой (помимо предвзятых теорий). Характеристика новейших поэтов «вне групп»48.
Лекция нашумела в литературном Петербурге тем, что Пяст, как тогда говорили, «расшаркался» перед футуристами. Спустя два месяца, придя в то же Тенишевское училище на затеянный В.Шкловским диспут о «новом слове», Пяст увидел свежий кубофутуристический манифест «Идите к черту!», а там, в перечне адресатов – свое имя. В его выступление пришлось внести изменения. Как повествовал Б. Эйхенбаум в письме к Л.Я. Гуревич, «закончил он неожиданно. “Будетляне” оскорбили его, назвав недавно в каком-то своем листке “Адамом с пробором”: “Они послали меня к – я не могу сказать, куда…” (в публике смех). Он открещивается от футуристов и кончает обращенным к ним возгласом: “Руки прочь!”»49
Но главным, пожалуй, в глазах современников «литературным самовыражением» Пяста была его многолетняя дружба с Блоком – сопровождавшаяся охлаждениями и взаимосближениями и почти прервавшаяся после революции. Этим взаимоотношениям посвящена глубокая работа 3.Г. Минц50, где рассмотрены «исходная асимметрия» их взаимоотношений, обстоятельства дружбы-спора Блока и Пяста: как приверженца «стихийничества» и адепта «мистического эстетизма» во второй половине 1900-х, как «националиста» и «либерала-западника» в начале 1910-х, как «скептика» и «оборонца» во время войны, как «антигуманиста» и «гуманиста» после революции. Там же поставлен вопрос о соотнесенности фигуры Пяста с образом Бертрана, Рыцаря-Несчастье в «Розе и кресте».
Среди увлечений Пяста помимо шахмат, оккультизма, декламации, плаванья была и версификация. Немецкий поэт и переводчик Иоганнес фон Гюнтер вспоминал об их долгих совместных «прогулках в садах мировой литературы» и разговорах о разных типах сонетов и о дактилических и еще более многосложных рифмах51. Последние, так называемые гипердактилические рифмы, были предметом особенной привязанности Пяста. Именно из-за них он послал из Мюнхена безумное письмо Брюсову52. Пяст выступает в прениях по стиховедческим докладам в Обществе ревнителей художественного слова (его собственные отчеты об этих заседаниях в прилагавшейся к «Аполлону» «Русской художественной летописи» подписаны псевдонимом Rusticus, то есть «Деревенщина»). Итогом его стиховедческих штудий53 стала книга «Современное стиховедение. Ритмика» (Л., 1931) – первая часть задуманной монографии, вторая часть должна была быть посвящена «тембромелодике».
В 1910-х Пяст пишет автобиографическую прозу, которой суждено было остаться неизданной, – первый свой роман «Круглый год» (объявленный как готовящийся к печати в 1923 году; чтение из него Пяст устраивал в 1916 году54), состоявший из четырех частей и эпилога, в котором, по-видимому, должен был быть описан эпизод, когда Пяст бросался под поезд55. (Второй роман Пяста тоже света не увидел56.) Следующим опытом автобиографического повествования была поэма о Февральской революции, оставшаяся незавершенной:
Здравствуй, Русь перевернутая!
Все то же в тебе, что и было:
Дороги, пылью глаза и уши наглухо законопачивающие;
Ухабы, обухом туловище бьющие;
Лужи, в которых потонет и теленок;
Тараканы, бесповоротно все кухни завоевавшие;
Клопы, неразрывно с каждой спальнею сблизившиеся;
Полное отсутствие всего, что могло бы сделать благословенной жизнь,
И щедро рассыпанная повсюду отрава существованию…
По-прежнему редкий знает, на какой улице он сам живет,
И никто указать не может, как пройти в место соседнее.
Свой досуг и каждый свободный клочок земли
По-прежнему всякий старается заполнить семечками,
Поклявшись не оставить незаплеванным ни клочка своей родины…
И в белых церквях, единственном проблеске красоты среди владычествующего уродства,
По-прежнему полным голосом отдают сторожам грубые приказы попы,
Промежду глав, между возгласами, которыми знаменуются таинства,
И ектиниями, в которых отвращавший прежде каждого от церкви «Царствующий Дом»
Заменен с неохотой на тех же местах (что <…> ломать, молитвы переделывать?)
Временным правительством57.
Свое отношение к октябрьскому перевороту Пяст высказал в стихах, опубликованных уже 31 октября 1917 года в газете «Воля народа»:
Зимний дворец (Ночь на 26 октября)
Мы умираем во имя идеи, во имя
Матери нашей России, во имя святыни.
Той, что звалась революцией вечно и ныне,
Девы, как лилия чистой, меж всеми другими.
Мы умираем, предать неспособные право
В руки захватчиков. Вам же, о трусы, проклятье!
Вы не пришли защищать нас, о Каины братья.
Нас, беззащитных, предавшие слева и справа.
Не от себя проклинаем мы вас, малодушных,
Вас, чья душа растворилась в хотениях тела.
Это проклятье послать вам Царица велела,
Та, Херувимских честнейшая хоров воздушных.
Акции большевистской власти Пяст резко не приемлет. Настроенный просоюзнически, он озаглавливает свой стихотворный отклик на вести о сепаратных переговорах с немцами евангельскими словами об Иуде – «Шед удавися» (пошел и удавился):
Что Русь на части расхищается,
Что не уйти ей ввек от плена, —
Не искупленье. Не прощается
Ни за какую скорбь измена58.
И, записной космополит, противопоставляет т. н. пролетарскому интернационализму чувство всеевропейской культурной солидарности в стихотворении о Китеже (начиная подсоветскую традицию этого символа, которой потом отдали дань и Ахматова, и Клюев):
Как церковь есть горе над нами,
И в ней вершится правый суд
Над лживыми ее сынами,
Что верными себя зовут, —
Так, как бы жизнь ни искажала
В мути зеркал его черты,
Есть лик Интернационала
Невыразимой красоты.
Не устоять пред этим ликом
Вам, осквернителям его.
Поднявшим в ослепленьи диком
Длань на свое же божество!
Его неумолима кара,
Возмездья час не долго ждет, —
И от обратного удара
Кощунник в корчах упадет.
* * *Холопы Кайзера! Не мните ж,
Что лег у ваших ног народ!
Россия подлинная в Китеж
Ушла, сокрытый в лоне вод59.
И в ряде других стихотворений Пяст отдается поэтике прямой инвективы, – например, в памфлете на однокашника по Петербургскому университету Н.В. Крыленко, прочитанном в глаза наркому А.В. Луначарскому, которого Пяст помнил еще в косоворотке на «средах» Вяч. Иванова:
«Орангутанг и жалкий идиот»,
Что на плечи взвалил себе заданье
Покрыть бесчестьем Армию – и вот
Успел в одном – потомству в содроганье…
В «похабных» снах не зная неудач,
Знак чести снял с солдатских плеч – погоны,
Заплечный мастер! – иначе палач,
На чьих глазах растерзан был Духонин60.
Неудивительно, что Пяст, как известно, прервал отношения с Блоком после обнародования поэмы «Двенадцать», сделав это публично, через газету: «В понедельник 13 мая общество «Арзамас» объявило «Вечер петроградских поэтов», в числе участников которого значусь и я. Вынужден заявить, что согласия на помещение моего имени я не давал и выступать на вечере с такою программою и с Рюриком Ивневым и Александром Блоком не считаю возможным»61.
