Журнал Наш Современник - Журнал Наш Современник №1 (2004)
Те рыбачьи рассказы-новеллы, очень лиричные и живописные, перечи-танные по нескольку раз, я знал почти наизусть. Надо представить себе молодого журналиста-самоучку из захолустной районной газеты, где я работал в ту пору, к тому же пытающегося сочинять бесхитростные “расска-зики” и даже печатать их в своей двухполосной “районке”, чтобы понять, ч т о значила для меня книга писателя-земляка, который, я это знал от других, сам еще недавно тоже работал в газете, правда, областной. И вот, вдохновленный носовской книгой, как-то в начале лета набрался смелости и поехал из своего Беседино в Курск, чтобы показать “настоящим” писателям рукопись трех своих рассказов, кое-как отстуканную нашей редакционной машинисткой на старенькой дребезжащей машинке с западающими буквами.
В писательской организации, которая размещалась тогда в сером монолитном здании Дома книги на улице Ленина, я застал только двух писателей — прозаика Федора Голубева и поэта Николая Корнеева. Они, приняв мою рукопись и даже не заглянув в нее, сказали только, что в конце августа намечается областной семинар молодых авторов и что, возможно, меня пригласят на него. А месяца полтора спустя из Курска пришло письмо. На официальном бланке писательской организации меня приглашали принять участие в областном литературном семинаре.
Нас, “семинаристов”, оказалось совсем мало, кажется, человек пять. Зато руководителей семинара было намного больше. Помимо уже знакомых Федора Голубева и Николая Корнеева были здесь и другие неизвестные мне писатели. В отличие от нас, смиренно пристроившихся на краешках стульев в углу довольно вместительной писательской комнаты, они вольготно сидели у окна напротив, по обе стороны массивного стола, за которым уверенно восседал уже немолодого возраста сухощавый мужчина с зачесанной набок темноволосой челкой. Его проницательные, с умным прищуром глаза время от времени мимолетно оглядывали нас, сидевших в углу. Все мы уже знали, кто этот человек: то был известный на всю страну писатель, автор знаменитых “Районных будней” Валентин Владимирович Овечкин.
— А что это ты, товарищ Носов, уселся не на своем месте? — вдруг усмешливо-весело обратился В. Овечкин к человеку в клетчатой рубашке, скромно сидевшему рядом с нами. — Давай, брат, подсаживайся к нашему столу...
Со стула неспешно поднялся крупнолицый мужчина лет тридцати восьми, довольно рослый и широкий в кости, с густой каштаново-медной шевелюрой. Он как-то немного вперевалку прошел на противоположную сторону, где разместились его старшие собратья по перу, присел на свободный стул. “Так вот он какой — Евгений Носов!” — мысленно встрепенулся я и потом уже в продолжение всех наших семинарских занятий почти не спускал с него глаз. Почему именно Евгений Носов вызвал у меня такой пристальный интерес? Ведь на этом же семинаре также впервые увидел я и прославленного писателя-деревенщика Валентина Овечкина, имя которого было тогда у всех на устах, и уж такая масштабная фигура по всем статьям должна была прежде всего приковать к себе мое особенное внимание. Теперь, задним числом, я могу, пожалуй, беспристрастно, как бы со стороны объяснить тогдашнее мое исключительное пристрастие к Носову, а не к Овечкину. Все дело, видимо, в том, что Валентин Овечкин в моих глазах был величиной недосягаемой, этаким литературным “полубогом”, к которому боязно было даже приблизиться... А Евгений Носов воспринимался как свойский человек, к тому же вчерашний газетчик, ставший писателем, с которым запросто можно было пообщаться и о чем угодно поговорить. Ну и, конечно же, играл тут еще свою особенную роль носовский литературный язык, который с первого же прочитанного его произведения (это, помнится, был опубликованный в “Курской правде” полный невыразимой поэзии рассказ-этюд “Лесной хозяин”) сразу же покорил меня своей живописностью и лирической проник-новенностью. Уже много позже, в пору зрелости носовского таланта, я прочитал высказывание известного столичного критика: “Обаяние произведе-ний Евгения Носова — в обаянии его языка”. Вот и я тогда, наверное, сам не вполне осознавая этого, всецело подпал под обаяние ранней носовской прозы...
Что осталось в памяти от того очень давнего литературного семинара? В общем-то скучноватый назидательный разбор наших беспомощных сочинений, попытки отыскать в обсуждаемых рукописях хоть какие-нибудь проблески литературных задатков и еще глубокомысленные и маловразумительные советы “учиться у классиков”. Пожурили за неумелость всех (кого больше, кого меньше), однако же ни одному из нас не сказали, что взялся, дескать, не за свое дело, что не стоит понапрасну изводить бумагу... Словом, надежду оставили каждому.
— Твои рассказы, пожалуй, более связные, чем остальные, — сказал мне Евгений Носов, когда мы по завершении семинара вместе вышли на улицу и я вызвался проводить писателя до его домика на тихой улице Ломоносова, где он тогда жил. — Но все равно, — продолжал писатель, — это никуда не годится. Так писать нельзя. В общем, не обижайся, но наплюй ты на эти свои сочинения, забрось их и принимайся за новые…
Так началось мое общение с Евгением Ивановичем Носовым, длившееся на протяжении долгих лет, включая и ту пору, когда в связи с новой своей журналистской работой я переехал из Курска в другие края и общаться мы продолжали уже посредством писем…
* * *
Вольно же было состоявшемуся и по всем статьям удачливому писателю давать совет неоперившемуся литературному птенцу “наплевать” и “забросить” написанное, давшееся, между прочим, с немалыми потугами, и приниматься за новые сочинения. А как сочинять их, эти новые “письмена”? Никаких “рецептов” на этот счет Евгений Иванович не давал, заметив только, что каждый взявшийся за перо должен “дойти до всего сам”…
Много бумаги пришлось извести, чтобы хоть как-то на ощупь прибли-зиться к приемлемому уровню сочинительства. Принесешь, бывало, Евгению Ивановичу свой очередной опус, не без внутренней дрожи отдашь на прочтение, а он, возвращая потом прочитанную рукопись и потирая переносицу, скажет в раздумье: “Ну что?.. Как будто ладнее прежнего, а все-таки еще слабовато. Не дотягиваешь до уровня...” И начинает подробный разбор написанного.
К тому времени я переехал из своего райцентра в Курск, где был принят на работу в областной комитет по радиовещанию и телевидению, и теперь мог встречаться с Евгением Ивановичем довольно часто.
Мои упорные и бесплодные попытки выйти на должный уровень сочинительства длились долго, очень долго... Пока не настал для меня однажды особенный и, чего скрывать, долгожданный день (это случилось в конце декабря шестьдесят третьего года), когда Евгений Иванович, прочтя мой новый рассказ “Хозяин”, подобревшим голосом произнес:
— Вот это, пожалуй, годится, хотя тема, конечно, избитая... А так по письму — ничего, ладно получилось. Ты вот что: попробуй-ка это предложить в “Подъем”.
Сам я прежде даже помыслить не мог, чтобы предложить свое сочинение уважаемому “толстому” журналу, издаваемому в Воронеже. Но тут, напутствуемый Евгением Ивановичем, решился и отправил рассказ в “Подъем”.
Ответное послание из журнала пришло неожиданно скоро, перед новым, шестьдесят четвертым годом. Но когда я достал из почтового ящика плотную бандероль, то сразу же сник. У меня к тому времени уже был горький опыт по части получения подобных “весомых” посланий из редакций. Означать это могло только одно: рукопись возвращена — значит, отвергнута…
С чувством горечи вскрыл бандероль: в ней действительно оказалась испещренная карандашными поправками рукопись моего рассказа. К ней был приложен лист бумаги с убористым машинописным текстом, напечатанным с обеих сторон. Начиналось письмо словами: “Ваш рассказ “Хозяин” мне передали из “Подъема” с неделю назад. Прочитал. Тема заслуживает внимания. Внутренне-семейная борьба освещается в литературе не так уж часто. Но есть недостатки, которые не позволяют считать рассказ готовым для опубликования”.
Не вникнув сразу в суть последней фразы, я совсем повесил голову: ну ясно, рецензент рубит под самый корень... Не читая дальше, машинально перевернул обратную сторону листа, чтобы узнать: кого же это редактор журнала уполномочил напрочь “зарубить” мое сочинение? Взглянул — и не поверил своим глазам: внизу под текстом стояла фамилия автора письма — “Г. Троепольский”. И рядом — длинная размашистая подпись.
Можно представить мое тогдашнее волнение и даже некоторое смятение, когда выяснилось, что рецензировал мое сочинение не кто-нибудь, а сам автор знаменитых “Записок агронома” и других широко известных произведений. Собравшись с духом, стал читать дальше. Маститый писатель разбирал рассказ, что называется, по косточкам, делая упор на всяких моих литературных погрешностях. Особо досталось за языковую неряшливость. “У Вас так много лишнего, что редактировать рассказ еще нельзя”, — резюмировал именитый рецензент.
