Владимир Фридкин - Фиалки из Ниццы
В ту же ночь наследник, Александр III, приказал Лорис-Меликову уничтожить подписанный отцом указ о конституции. Развеялись вековые мечты лучших русских людей о народовластии. Граф Лорис-Меликов был быстро отправлен в отставку. А жена царя, светлейшая княгиня Юрьевская с детьми уехала в Париж, а потом в Ниццу, где умерла в 1922 году. Среди других реликвий она увезла заспиртованный мизинец правой ноги мужа, случайно найденный офицером охраны в окровавленном снегу.
Между тем в Висбадене жизнь протекала счастливо и спокойно. У принца Николая Нассауского (уступившего великогерцогский престол в Люксембурге брату Адольфу) и Натальи Александровны Пушкиной-Меренберг родилось трое детей. Их старший сын граф Георг фон Меренберг встретил в Ницце светлейшую княжну Ольгу Юрьевскую и в 1895 году женился на ней. Внук Пушкина стал мужем дочери Александра Второго. Сейчас в Висбадене живет их внучка, графиня Клотильда фон Меренберг. Мы с ней знакомы около двадцати лет. А ее двоюродный брат Александр Михайлович Лорис-Меликов, правнук царского министра, недавно скончался в Швейцарии.
Когда я приезжаю к Клотильде, мне отводят спальню на втором этаже дома. И только недавно я обратил внимание на странную картину, висящую над моим изголовьем. Ее и картиной не назовешь. Большая застекленная рама, а в ней белое полотно с кружевом по краям. Раньше я не обращал на нее внимания. В доме и без того есть на что посмотреть: картины, фотографии, книги. Но в этот раз я, откинув подушку, встал на кровать и вплотную придвинулся к раме. В самом центре полотна я разглядел вышитый вензель «А II».
За завтраком я сказал Клотильде о своей неожиданной находке в спальне и спросил про вензель.
— Это одна из немногих вещей, оставшихся от бабушки, — сказала Клотильда. — Накидка с подушки Александра Второго. О ней рассказал мне отец, слышавший эту историю от своей матери, Ольги Юрьевской. Когда умирающего императора привезли во дворец, его, не раздевая, положили на кровать, Покрывала с подушки и с кровати снять не успели. Он был весь в крови. Но голова, шея и плечи ранены не были, и на накидке не осталось следов крови. Ее сохраняла Екатерина Михайловна до самой смерти. Мне она досталась от бабушки Ольги.
— А где заспиртованный мизинец, найденный на месте взрыва? Наверняка княгиня увезла его с собой.
— Какой мизинец?.. Ах да, я что-то читала об этом в ее записках. Не знаю. Многое осталось у Екатерины Михайловны, ее младшей дочери, умершей в Англии. Да что тебе в этом мизинце?
— Не говори… Эйдельман как-то рассказывал мне, что нашел в одном московском архиве судебное дело семнадцатого века. Видимо, эту ветхую пыльную папку не брали в руки сотни лет. Он раскрыл ее, и из нее выпала кисть руки. Хорошо сохранилась. Эйдельман потом говорил, что она рассказала ему больше, чем все, что он прочел в этом деле.
— А я, когда смотрю на это покрывало со смертного ложа моего прадеда, — сказала Клотильда, — думаю, что и в самом деле история ничему не учит. А может, в русских школах ее плохо преподают? Я думаю о Беслане, о взрывах в московских метро. Весь этот ужас не приближает к свободе, а отдаляет от нее. Террор революционеров-народовольцев проложил путь к еще доселе невиданному террору и задержал развитие России больше, чем на сотню лет. А надо было еще раньше воспитывать и просвещать народ, как учил прадеда Василий Андреевич Жуковский… Или вот еще случай. Ты знаешь, что я помогаю Александровской больнице в Петербурге, основанной моим прадедом. Однажды мы с мужем поздно возвращались из гостей и остановились на углу Грибоедовского канала и Церкви на Крови. Стояли теплые белые ночи. Я показала мужу то место, где был смертельно ранен царь. Нас окружили трое молодых людей и выхватили сумку с деньгами и паспортами. Я сама открыла сумку и отдала им все наши деньги. Муж попробовал сопротивляться, но я остановила его. Нас могла бы постичь участь прадеда, причем на том же месте.
ПОСЛЕДНИЙ КЛЮЧ
(Повесть)
«— Знаете, сколько лет еще будут читать меня? Семь.
— Почему семь? — спросил я.
— Ну, семь с половиной».
И. А. Бунин. «Чехов»В середине августа две тысячи второго года Павел Петрович Рукавишников ехал поездом на дачу, где его ждали жена Вера и дочка Аннушка. Путь был не близкий. До Калуги электричкой, потом автобусом до Перемышля, а там попуткой до Нижних Вялиц, деревни, где он недавно купил сруб и пристроил террасу. Вагон был полон. Перед ним сидели четверо. Парень в открытой майке с наколками на груди и руках и с серьгой в ухе и девица в майке и джинсах, модно порванных на коленях и открывавшими живот с «бриллиантом» в пупке. Оба из горла тянули пиво. Бородатый старик, одетый не по сезону: сапоги и ватник. Тяжелый рюкзак он положил в проходе у ног. С краю сидела пожилая женщина, на вид деревенская, но в яркой кофточке и импортных вельветовых джинсах. Рядом с Павлом Петровичем — пожилая пара, видимо, дачники.
Павлу Петровичу было за семьдесят. Инженер-строитель, он уже года три как оставил бизнес в строительной компании, жил летом в деревне, зимой в Москве, в знаменитом доме на набережной в двухкомнатной квартире, доставшейся от родителей. На старости лет начал писать. Писал стихи и рассказы и недавно начал работать над романом о своем школьном друге известном физике Сергее Каплане. Стихами Павел Петрович увлекался и раньше, писал еще в школе. Рос гуманитарием и мечтал после школы поступить на филологический или в литературный. Но родители настояли на инженерном образовании. Мать говорила:
— Паша, выбери положительную профессию. Сначала заработай на кусок хлеба, а писать будешь потом. Да и о чем в наше время можно писать?
Вопрос матери Паша тогда не понял, но послушался и в сорок седьмом поступил в строительный институт. В том же году друг Сергей поступил на физфак МГУ. Он был золотой медалист. Отец его погиб на фронте, мать рано умерла, и очень скоро Сергей сказал Паше, что успел кончить школу вовремя. Тогда, в сорок седьмом, оба они были несмышленыши. А в университете Сергей быстро получил «классовое» воспитание. С сорок восьмого года по пятьдесят третий на физфак не приняли ни одного с «пятым пунктом». Сергей как-то пошутил, сказал, что история у нас делится на два периода — до пятого марта пятьдесят третьего и после.
— А что было пятого марта пятьдесят третьего? — рассеянно спросил Паша.
— Умер великий человек… композитор Сергей Сергеевич Прокофьев.
Павел Петрович вынул из портфеля толстую тетрадь с надписью на переплете «амбарная книга». В ней были уже отделанные куски, наброски и какие-то летучие случайные записи. Но он еще не представлял себе ни начала романа, ни его конца и что изо всего этого получится. Невольно и сам он оказался героем повествования и писал о себе в третьем лице: «Паша». Так звали его дома и в школе. Дорога предстояла длинная, кое-что сидело в голове и, пока не вылетело, хотелось записать. Но в электричке было шумно. Вдоль вагона один за другим шли коробейники, громко на разные голоса предлагая свой товар. Один, книгоноша, орал на весь вагон:
— Бестселлер года! Шпион-людоед! Рекомендую также популярный детектив об убийстве и расчленении тела инкассатора! Дневник любовницы Берия, спешите приобрести, остались последние три книжки…
За ним шла тетка с мешком на спине.
— Дамские летние платья, модель итальянского кутюрье Версаче, всего триста рублей! Мужские носки хэбэ, десять рублей пара…
Мужчина, несший плоский деревянный ящик на спине, говорил тише, видимо, обессилел.
— Кому ножи из Чили, настоящая чилийская сталь…
— Мороженое… Кому мороженое? Рожок-гигант…
Хриплый голос объявил:
— Матвеевская. Следующая — Очаково.
«Нет, не получится», — подумал Павел Петрович. Вспомнил послевоенные электрички. Тогда по вагонам больше милостыню просили, пели под баян, кто на костылях, кто в безножии на колесах, отталкиваясь от пола руками. С надрывом пели про мальчика Витю Черевичкина, у которого фашисты перестреляли голубей.
Голуби, мои вы голуби,
Что же не летите больше в высь?
Голуби, вы сизокрылые…
Бородатый скинул ватник, залез в рюкзак, достал пакет с чипсами и бутылку пепси. Захрустел. Женщина в вельветовых джинсах спросила:
— Проголодались? Видать, чипсы любите…
Она уже давно пыталась затеять разговор, поглядывая на Павла Петровича и мужика в телогрейке.
— Я их сроду не ел. И воду эту черную не пил. Лекарством отдает…
— Да что вы, ни коку, ни пепси?! Так везде же продают…
— Откуда еду, в тех местах не продают.
— А вы сам-то откуда? И куда теперь?
На этот вопрос бородатый не ответил. Дожевал чипсы, а пакет и пустую бутылку аккуратно спрятал в рюкзак. Откинулся на скамью, закрыл глаза. Вельветовую женщину это не смутило, и она, выбрав в собеседники Павла Петровича, стала рассказывать о себе. Рассказала, что едет в Наро-Фоминск, а живет там в деревне на берегу реки Нары. Когда пришли немцы, ей было двенадцать. У матери было еще четверо, а отец — на фронте. Немцы и наши стояли по обе стороны реки. Их деревня — на немецкой стороне. Голодали, копали мерзлую картошку. В тот год зима была лютая. Немцы не успели их угнать, в марте сорок второго деревню освободили. Все девки — грязные, во вшах, а наши солдатики за ними по сараям бегали. Там не разберешь, то ли насиловали, то ли девки сами давали…
