Энтони Берджесс - Хор из одного человека. К 100-летию Энтони Бёрджесса
Пишущий это искушаем желанием положить перо и горько улыбнуться, сетуя на недостаток понимания. Весенний английский день принуждает сердце чрезвычайно сильно любить природу и другого человека. Сердце расширяется в присутствии любимой и удивляется, почему она его не любит. Любовь кажется неизбежной, необходимой, такой же простой и естественной, как дыхание, но увы…
Энтони Бёрджесс
Встреча в Вальядолиде (The Devil’s Mode)
Рассказ
© Перевод Александр Авербух
Посланцы Британии сошли на берег в Сантандере. Погода стояла отвратительная. Дальше предполагалось двигаться верхом и в наемных каретах. У причала англичан встречали представители испанского двора и переводчик по имени дон Мануэль де Пулгар Гарганта. Он не столько интересовался милордами и графами, сколько группой театральных актеров, которые с острой жалостью к самим себе наблюдали за обдаваемой брызгами лодкой со смуглыми гребцами. В ней везли к берегу телегу, собственность театра. Лошадей предстояло нанять на конюшне, находившейся где-то в городе. Туда собирались отправить Роберта Армина, сына конюха, актера, обычно исполнявшего роли шутов. Ему предстояло осмотреть с помощью испанцев то, что, вне всякого сомнения, должно было оказаться клячами, страдающими костным шпатом.
— Росинантами, — осклабился дон Мануэль. — Лучшие лошади предназначены для милорда Такого-то и графа Сякого-то. Но я поеду с господином Армином, которого, прекрасно это помню, видел в театре «Глобус», а также слышал: он очень приятно пел, чтобы убедить публику, что ее обобрали не слишком и не понапрасну.
— Клянусь Богом, вы говорите на нашем британском языке, как мы теперь должны называть его — ведь наше королевство получило новое название, — с приятным акцентом и рекоподобной гладкостью, — сказал Дик Бёрбидж. — Уж мы будем этим довольны, вы мне поверьте. Здесь среди нас нет никого, кто мог бы произнести на вашем кастильском больше трех слов, а именно «si», «no» и «manana»[92]. Времена были таковы, что никак не позволяли говорить на языке врагов, каковыми мы более не должны называть вас. Постойте, «paz»[93] — вот еще одно слово, да и новое притом. Предстоят долгие переговоры о paz в Вальядолиде, так нам сказали. Королевские актеры тоже здесь, будем размазывать слой своего рода меда по унылому хлебу переговоров. Ежедневное кропотливое размалывание в муку́ вечного мира. Простите меня, сеньор…
— Дон Мануэль, к вашим услугам.
— Как скажете. Бёрбидж, — представился он. — К вашим. Если я многоречив, то это лишь оттого, что в последние недели мы только и делали, что блевали. Вон, видите, человек у того кнехта: он все еще блюет. Из всех нас у него самый слабый желудок.
— То, верно, ваш маэстро Шекспир.
— Да вы нас всех знаете, клянусь Богом! Что же мог делать испанец в Лондоне, — говорю это, не желая вас обидеть, — как не шпионить?! Но теперь это уже все в прошлом или будет в прошлом к тому времени, как мы сыграем наш репертуар от начала до конца.
— Не стану прикидываться, будто не согласен. Оказалось полезным иметь мать-англичанку, верную Риму и потому непременно неверную своей родине. Великие государственные дела тяжко сносить смиренным подданным, так она говаривала. Увы, матушка умерла от лихорадки в Авиле, и мой бедный батюшка вскоре за нею последовал. Ваш господин Шекспир, мне кажется, чем-то расстроен. Могу я предложить ему и вам напиток из кислого козьего молока и крепкого вина, дара Хереса? Со слабыми желудками это снадобье творит просто чудеса.
— Ему — нет. Но я выпью вашего шерри для больных — только без козьих добавлений. Имеете в виду здесь, на постоялом дворе?
— Именно. Зайдем и усадим вас, пока с лошадьми не устроится. Ваши благородные лорды и наши, как я слышу, поладили между собой, кажется, на тосканском наречии.
Бёрбидж, Поуп, Дики Робинсон и Уил Шекспир уселись вокруг того, что называлось хересом, а остальные актеры нежились на солнышке (пережив так много ненастных дней в море) за столами, расставленными под платанами, и ели жареные huevos и jamón[94], к которому пристала свиная щетина.
Уилла покоробило: «Ох уж эти юные желудки! Стар я уж болтаться в Бискайском заливе. Для всего стар. Скинуть бы королевскую ливрею да сказать королю, что с нею делать. Человек после сорока должен печься о своем теле, вытащив душу на берег у какой-нибудь тихой бухты».
— Вам же лишь сорок минуло. Это не возраст.
— Всего мне сорок один. Этот херес внутренности дерет. Ножом режет. Хотел бы я знать, как будет по-испански ячменная вода[95].
— Вот слова человека, сделавшего больше для прославления хереса, чем само жестокое солнце Хереса[96]. Ваш Фальстаф — мошенник.
— Я никогда не отрицал этого.
Под утомительный стук копыт последовал переход через Кантабрийские горы, потом на вонючем постоялом дворе в Рейнозо блохи всю ночь водили вокруг путешественников хороводы. Затем направились в Каррион, где кое-кому пришлось ночевать, ничем не прикрывшись, на полу среди скачущих крыс. Отсюда в Паленсию и, наконец, в Вальядолид, красивый город на берегах реки Дуэро. Тут на перекрестке британцев, коих испанцы называли «инглесес» и, по-видимому, не очень были рады видеть, приветствовал латинской проповедью хмурый епископ.
— Что он говорил? — спросил Бёрбидж.
— Он, кажется, сказал, что от нас несет ересью. И чтобы не думали, будто подписание лицемерного мира означает терпимость испанцев к кальвинистским извращениям истинной веры. Речи такого или похожего, но столь же папистского содержания.
— Следовало бы ему знать, что мы такие же противники Кальвина, как его темнейшество в этом городе дьявола. Кальвин равно пуританство равно заколоченные ставни театров.
— Погодите. Он что-то говорил о нечестивце Гарри Тюдоре, его десяти женах и ecclesia diabolica[97], то есть donum morganaticum[98]. Хорошо сказано. Церковь дьявола как морганатический дар. Надо будет это запомнить. Место здесь нечестивое, солнечный свет не оставляет в том сомнений. Оборванцы и попрошайки выставляют на обозрение свои болячки, будто медали. Моя лошадь, судя по запаху, добавляет дымящиеся кучки на мостовую из утоптанного навоза. Желудок мой обещает поднатужиться.
— Он вечно тужится. Видите, теперь он кисло благословляет обещание справедливого мира грязной, но, несомненно, святой водой. Готово.
— Ну, пошло́ дело. Мой желудок этого не вынесет.
Благородных посланцев британской земли проводили в своего рода дворец с осыпавшейся штукатуркой. Надписи на его стенах, нацарапанные мелом или выведенные известкой, приветствовали еретиков-британцев: VIVA LA PAZ — UNOS DIAS! и A BAJO LOS INGLESES![99]. Дон Мануэль, улыбаясь, подъехал к королевским актерам.
— Трубного гласа гостеприимства вы вряд ли ожидали, — сказал он. — Наш поэт Гонгора потрудился. Он пишет так, будто все уже кончено. — Рукой в изящной перчатке дон Мануэль протянул лист бумаги. — Поскольку вы не знаете нашего кастильского, я переведу:
На сцене глупость царствует, и ложь
с ней наравне здесь правит торжество
для папских нунциев, шпионов; волшебство
скрывает скаредность — не сразу и поймешь.
Богат стал Лютер, ну а мы бедны;
мочусь на мир; его б любовь спасла.
Пока же нету юмору цены
без Дон Кихота, Санчо и осла[100].
Что-то в таком роде. Простите за корявый перевод.
— Кто такие, — спросил Уил, — эти Дон и Санчо?
— Неужели вы их еще не знаете? Знавал я в Лондоне человека по имени Шелтон, который уже переводил повествование о них на английский. Долгая работа. Это очень длинный роман.
— Что, — спросил Бёрбидж, — за роман?
— Не из тех милых рассказиков на нескольких страницах, коими английские дамы занимают свой неисчерпаемый досуг. Тут труд капитальный и еще не законченный. Его автор где-то тут. У него дом в Вальядолиде. Что же касается Дона, Санчо и его осла, то их вы увидите завтра на арене.
— Что же, у вас тут и травля быков собаками тоже будет? — не скрывая отвращения, осведомился Уил.
— Не травля собаками, но честный бой между быком и человеком. Бык не всегда погибает. У нас разработан ритуал, сочетающий христианские и митраические жертвоприношения. Нечто такое, во время чего человека иногда бодают, выпускают из него кишки. Он посвящает себя Богу. Иногда подобное случается и с быком. Но лошади страдают всегда. Впрочем, это неважно, обычно они уже не в лучшей своей поре, старые клячи, сущие росинанты.
— Вы все время говорите о росинантах, что бы то ни означало.
— На одном из них завтра будет выступать Дон. Все сами увидите.
— Я не приветствую жестокого обращения с лошадьми, — горячо воскликнул Уил. — Лошадь есть продолжение человека, ergo[101] его часть. Мы все — кентавры. Меня там не будет.
