Кристофер Бруард - Модный Лондон. Одежда и современный мегаполис
Вероятно, Томпсоны с этим не согласились бы, однако их снисходительное, идеализированное представление о нищете прекрасно укладывалось в систему взглядов, которую высмеивал в своих карикатурах Марк Боксер и с которой они не стремились себя соотносить. Саймон и Джоанна Стринг-Элонги впервые возникли в конце 1960-х годов как герои серии карикатур «Времена и нравы северо-западного Лондона» на страницах журнала The Listener и на протяжении 1970–1980-х годов появлялись в The Times. Это была пара из Кэмдена, с модными стрижками и очками в тяжелой оправе, охочая до последних новинок альтернативной культуры и отчаянно следящая за тем, как нынче принято рассуждать о политике и отношениях полов. Стринг-Элонги стремились всегда быть на шаг впереди толпы. Весной 1975 года, омраченной забастовками и ростом инфляции, Марк нарисовал супругов поднимающимися по ступеням своего дома – под их ногами хрустит мусор, и они причитают: «Если так пойдет и дальше, придется нам поискать место, которое наверняка не станет модным». В другой карикатуре Джоанна стоит перед витриной благотворительного магазина и обращается к подруге: «А ведь когда-то мы и впрямь любили покупать подержанные вещи, помнишь?»[477]
В предисловии к книге комиксов Марка Боксера, изданной в 1978 году, Джеймс Фэнтон рассуждал о том, что карикатуры на Стринг-Элонгов связаны с пессимизмом контркультурной элиты своего поколения и ее безвольной ностальгией, и точно подмечает взаимовлияния этих трех явлений на материальном и символическом уровне: «1970-е годы можно по праву назвать эпохой возрождения, но поток вещей, которые можно было бы возродить, иссяк. Отсюда унылые ангары Кэмден Лока, доверху набитые тряпьем, отсюда культ барахла… отсюда прилавки с подержанной одеждой, из-за которых юные девицы убеждают ровесниц купить лисьи меха. Это и причина того, что, в то время как по всей Европе дети одеваются элегантно, в Лондоне они ходят в штанишках с заплатками, как голландский мальчик с картинки»[478]. Фэнтон, сам того не зная, предсказал, что в следующем десятилетии жители Кэмден-тауна будут играть важную роль в процессе упорядочения лондонских модных аллюзий. Так, депривация старого города и амбиции, характерные для богемы, подготовили почву для того, что впоследствии стало известно как урбанистический ренессанс.
На заре рыночного стиля
В 1971 году компания Northside Developments Ltd в лице предпринимателя Билла Фуллвуда, инженера-оценщика Питера Уилера и промоутера Эрика Рейнольдса пригласила архитектора Джона Дикинсона для проекта по коммерческому использованию пустых земель и строений близ кэмденского шлюза, которые прежде принадлежали Dingwall’s. Кое-что заработав на развитии участка с северной стороны Клэпхем-коммон, они за 10 000 фунтов перекупили у Dingwall’s остававшееся за ними еще на семь лет право аренды участков. Преображение мощеных дворов и складов в пространство для ремесленных мастерских по будням и рынков по выходным больших вложений не потребовало. В центре располагалось двухэтажное здание конюшни: толстые стены, не пропускавшие звук, и отсутствие окон делали его идеальным местом для проведения рок-концертов[479]. В 1973 году Кэмден Лок торжественно открыл для посетителей депутат парламента от Кэмдена Джок Столлард; его первыми арендаторами стали студенты лондонских художественных школ, в особенности колледжей Хорнси и Камберуэлл, привлеченные низкими ценами, индустриальной архитектурой и дружественной атмосферой, которая благоприятствовала тому, чтобы создавать и продавать изделия из керамики, стекла, металла, ткани и мебель. Вскоре к ним присоединились торговцы антиквариатом и винтажной одеждой, адепты целебных практик и кухонь со всего мира, а также представители нетрадиционной медицины, придавшие рынку его неповторимый характер. Журналист Ник Томалин так отозвался на открытие рынка:
Все это лишний раз доказывает, что на сегодняшний день северо-западный Лондон – прекрасное место. <…> Очень надеюсь, что застройщики будут умницами, не привнесут сюда капиталы и не испортят расслабленной атмосферы этого места, не перегнут с арендой и реконструкцией. Удивительный парадокс городской политики: оказывается, лучший способ сделать квартал интереснее – лишить его привлекательности для городских проектировщиков. Это работало с Ковент-Гарден, сработало и с Кэмден-тауном. Здесь селились киприоты и ирландцы, потом средний класс. А теперь есть горестные подозрения, что тонкий экологический баланс нарушают не дым и газ от автострады, а частные собственники[480].
В пару Кэмдену Томалин называет другой район Лондона, которому также пошла на пользу низовая организация масс для протеста против деятельности корпораций. Ковент-Гардену грозила масштабная перестройка: территория старого овощного рынка, который с 1964 года медленно приходил в упадок, и улиц между Стрэндом и Нью-Оксфорд-стрит, сохранявших атмосферу старого делового Лондона, оказалась в сфере интересов государства и корпораций. В 1971 году активисты, добивавшиеся сохранения исторического облика города и защиты интересов местных жителей, маленьких мастерских и узкоспециализированных лавок, объединились в Ассоциацию жителей Ковент-Гардена. Пресса развернула кампанию в их поддержку, и в 1974 году уникальное социальное и архитектурное наследие Ковент-Гардена удалось, до поры до времени, спасти от хватких и прытких строителей и розничных сетей. Новый, более живой облик района воплощал магазин Neal Street East, в котором торговали россыпью восточных товаров – чаями, ароматическими смесями, тканями[481]. Окрестностям Лэдброк-гроув повезло меньше: над крышами домов протянулось многополосное шоссе (то немногое, что осталось от реализованного лишь частично Плана по развитию Большого Лондона), – однако это не помешало тому, что между бетонных пилонов развернулась примыкавшая к рынку Портобелло торговая площадка, которая по части дешевых товаров в стиле ар-деко и викторианском стиле могла составить конкуренцию Biba.
Злая ирония заключалась в том, что материальная и психологическая поддержка пионеров джентрификации из среднего класса, на политической и эстетической (выражаемой в практиках потребления) солидарности которых держались подобные схемы развития районов с привлечением неравнодушной общественности, лишь приближали неизбежное торжество коммерции, вызывавшей у них страх и презрение. Джонатан Рабан прекрасно осознавал эту парадоксальную ситуацию, когда в 1974 году, сидя на северной окраине Лондона, в которой с трудом узнается один из прилегающих к Кэмден-тауну районов, горячо любимый лекторами из политехнических учебных заведений, чьи привычки он так дотошно разбирает, писал о сложной семиотике современной городской культуры. Позволю себе развернутую цитату:
Если Мэйхью[482] почел за необходимость классифицировать своих уличных обитателей по товару, которым они торгуют, мы определим, какие бывают виды покупателей. Ибо современный город, по крайней мере те кварталы, где обитает средний класс, – это обитель бессмысленного потребления. Чем больше раздувается непроизводящий класс, тем в нем выше доля продаж предметов, которые не нужны ни для чего более, кроме как подчеркнуть принадлежность покупателя к определенному слою. Красноречивое тому подтверждение – список заведений, расположенных неподалеку от моего дома, на одной из лондонских окраин… В нем числятся два паба и один винный бар. Шесть ресторанов различной кухни: бледная имитация венецианской траттории, тесный полуподвал, в котором подают бизнес-ланчи, заведение, где торгуют рыбой, курицей и картошкой фри на вынос, кофейный бар, в подвале которого устраивают фолк-концерты; магазин кожаных изделий и предметов ручной работы, шоу-рум с мебелью из необработанной сосны и японскими абажурами, антикварная лавка размером с кладовку, супермаркет, кулинария, сетевая бакалея и модная овощная лавка (где вероятнее найдешь авокадо, чем морковь), а также табачная лавка, магазин снаряжения для путешественников, два туристических агентства, три модных бутика, магазин радио, телевидения и электроники, магазин алкоголя, химчистка и прачечная. Обычная аптека на углу стала бистро, заставленным фикусами и тележками с десертами. А совсем недавно открылся магазин, торгующий исключительно белеными марокканскими птичьими клетками.
Рабан использовал образ птичьей клетки, чтобы убедительно продемонстрировать, какой силой влияния на суровую атмосферу старого города обладают законодатели мод из среднего класса:
Ни одному градостроителю еще не приходило в голову решать проблемы городского развития при помощи магазина марокканских птичьих клеток. И все же в моем квартале именно он отвечает за дух большого города. Магазин является олицетворением ветреного предпринимательства: берете предмет, который при других обстоятельствах и в другое время был функционален, отнимаете у него смысл и добавляете пару живописных мазков, затем продаете по приличной цене как статусный предмет. <…> Модный рынок все переварит, проглотит любую импровизацию, любую переделку; на нем хлам превращается в раритет, мусор – в нечто изысканное, дорогое и интересное. <…> Синдром марокканской клетки для птиц как нельзя лучше подходит для того, чтобы описать специфический вид городского производства – производства, удовлетворяющего спрос на товары, которые служат исключительно для демонстрации тонкого вкуса и благодаря законам экономики становятся главным фактором, определяющим наличие вкуса. Разного рода дизайнеры, живущие с этого абсурдного вида торговли, подобно гангстерам и денди, как-то по-особенному видят город[483].
