Софья Федорченко - Народ на войне
Я так располагаю, что, может, и не всё, что теперь мечтается-бажается, для наших народов сбудется, а таки станут меня, такого, каков я сейчас, по ярмаркам возить, в балаганах людям показывать. Вот же всем вам видимо, воюю всей силой, геройствую не за свою хату, а за людей своего рода, голых и обиженных. Воюю справедливую войну. Сам же никакого понятия не имею! Ни как говорить с нерусскими, ни как там смерть является, ни как Земля держится, ни отчего тучи на небе и что там под землей. Да и насчет чертей-дьяволов во мне тоже сомнение. Если скоро дела наши повернутся по-новому, не минуть мне идти напоказ, вроде дикого.
XXII. МАТРОСЫ
Что говорить, матросы очень нравятся — смелостью, крепостью и что к врагу жалостью не балуются.
Хилый я был, на море выправился. Кругом вода, не раскинешься. Вот и стали мы всё понимать, от кого зло, куда думкою идти.
Я на берегу болел, на море же никогда. Одно было непереносно — страх такой, вроде как бы у каждого начальства на тебя камень в рукаве и каждую минуточку.
У матроса какая сноровка? На море позамедлишься — от начальства кулаки да от рыбки зубы. Выбирай
Матросы чем хороши — отчаянные. Под ними домок шаткий, туды да сюды,— на таком домку до своего кубла не прилипнешь, вот они вольно и думают
Матросу все видно, как у нас, как в других странах. Матрос всюду бывал, весь свет видал. Матросом сговорено, что и как, со всеми народами.
Матрос все страны и людей видел, образованней других, потому он и главный такой.
Как за кого матросня встанет, пушками того не добыть. Дошли мы до одного подозрительного, а у него на диванчике матрос броненосцем сидит, до того вооруженный и не боится. Так мы и ушли. «Беру,— говорит,— на свою ответственность»
Был тот проворовавшийся преступник самый матросский дружок. Они ему фигуры на груди терли, в знак вечной любви. Так не то что арестовать не пришлося — дыхнуть в ту сторону матросня не дала.
«У меня,— кричит,— матросский закон: от буржуйской крови рук не беречь, за товарища крепкой стеной стоять, хоть бы он раскакой был!» Так и не дал.
Грудь его волосатая и с драконом, штаны трубами. Как ему кого приведут, станет он от злости лицом синеть и синеть, и так синеет, пока совсем не зайдется.
Атаманов кругом, бандитов, братвы зеленой — скопы. А ему, с матросскою правдой, те места пройти одному надо, к морю пробиться. И шел он из рук в руки, и всюду ему за храбрость жизнь оставляли. А у белых его всмятку, эти геройства не любят, у них одна думка — какое твое рожденье.
Был он самый сильный и вырыл себе могилку первый. Сел на могильный борт, ноги в могилу спустил, яйцо из кармана вынул, облупил и питается перед смертью. Привычный матросик.
Вот матрос был. Шкуру ему перекраивать, почти что освежевали, а он только кряхтит, ни словечка. Стали расстреливать, к заборчику прислонили, шкура у него с плеча висит, а он кулак сжал да и погрозился. Такого кулака не забудешь.
Зверее всех матросы баловали. Здоровые они как быки, мясные такие, красные, шкура разрисованная, и сила в нем, и не боится. Пить там или кокаин — на все первые ребята. И жалости не имели тоже.
Мы теперь самые легкие. На море порядки непереносные были. Как до краю, до борта дошли,— либо им, либо нам, а уж в море головой.
Из него все болячки рвотой вышли, в первый год. С тех пор здоровый и смелости от тяжелой жизни набрался. А теперь и на земле хорошо воюет.
Нету фанфаронистее матросни. Жила в нем дерзкая, морская, жалости ни к чему, стыда немае. Он тебе хвастает и хвастает, а ты молчи.
На этих очень-то не надейся. Они хороши, пока геройствуют. А как тихо — задаются очень. Пускай в море плывут. Мы на суше и сами разберемся.
Словно кто не с моря, те и не люди. Просто дерзок он, просто в раздражении мы даже.
За что мне его уважать, коль я окромя речки Волоки, почитай, и морей не встречал. А он у нас, словно на корабле каком, распоряжается.
Матросы всех умнее, до того они ничего не боятся. Только командуют через всякую меру.
Наш брат за хорошую маруху сколько промашек сделает, а матросу баба подолом света не застит, нет. Он ихней сестры на каждом бережку накидал.
И откуда они такие здоровенные стали — не пойму. С морского ветру, что ли? А нас земля сушит.
Смотря по тому, какой матрос. Если матрос молодой, он хоть и горячий, а куда хуже старого революции обучен.
Выбегли мы, оделися во что попало, на бегу петельки застегиваем. А матросы наши в исподнем, наги почти, а патронов да револьверов полны руки. К брюху голому и то бомбы прилипли. Эти со сноровкой
Как матрос — сейчас оратор. До того у них горло звонкое. За матросом шли охотно. У нас выучки ни к чему не было. Топчемся на месте. А этот смело на себя принимает, за ним идешь весело.
Ихние матросы совсем как наши. Тоже каленые-соленые. Себя не помнят, воли хотят. Тоже боевые.
XXIII. ОЩУПЬЮ
Вот иду я, иду, а ладно ли это, не знаю. Туда ли я ход взял, в ту ли нужную сторону? И кто научит, кто разъяснит,— как в тумане.
Прежде приказ слушай, на тебе ничего не лежит. А как теперь без приказа сам за собой гляди — трудно с непривычки.
Как это, куда идти не знаешь? Простого проще. Велели тебе высокие люди — идти туда-то. Так ты сбей их с высоты, людей этих, да присмотрись поближе. Не наши — вороти в обратную, непоказанную сторону.
Больно умен, больно учен, ему ни высших, ни приказа не надо, сам себе начальство. Так и ступай на большак разбойником. Нам же приказ вот как нужен, да только от кого приказ тот.
Утка летит, я в нее пальнул на ходу, гдесь-то свалилась она, не видать где, да и без надобности она мне. Так и то аж горечь во рту. А тут ведь люди на мушку летят, так побережнее веди себя, чтоб своим беды не наделать, с безогляду такого.
Анархист ты — вот ты кто, самое худое. Я на них нагляделся, на анархистов. Вроде как чума они, заразительные. Только о себе в них дума трепещет. А для народу, для бедного народу, хоть бы их и не было. Не то воры, не то разбойники, не то актеры какие. Полоумные какие-то.
Анархистов и я видывал, жадности они непомерной. Оттого только бедный народ они не бьют, что взять с бедного нечего. Они же кольца, да духи, да шубы любят.
Всему еще я место в себе подобрать должен, а кто посоветует? Обещали дружки книгами наградить. Так вот я им в лужу и залягу, и книгу читать стану? Нет, иди и иди, воюй и воюй. Некогда.
Что вижу? В кутке по-волчьи страву[112] какую-то уминает. Глазами зыркает, не смотрит ли кто, как он от голодных товарищей страву сберег. Что с такого пользы?
Голод, брат, не тетка, а раз ты человек, так не живи по-волчьи. Раз ты товарищ, так и жизни для товарища не жалей, а не то что стравы. С такого волчака чего спросишь, гони его.
Все мне любы, все хороши, если из бедноты, свой брат если. Даже красивенькими сдаются. А разве все они равные? Лучше да хуже, а как отберешь в близкие друзья? Вот жду — бой отберет, кто каков.
Верни мне мое, своего у тебя ничего нет, всё мы же тебе пóтом своим добыли.
Надоели мне бандиты. Глядишь — ничему не веришь. Эдак-то и прежде разбойнички воевали. Даже и в сказках так. А толк?
Послали нас против немцев в мокрый окоп, беззарядку в руки сунули, на пузе ремешок, да бляшку. А ты видел, чем немец воюет, какое у него снаряжение? Не ремень полопался на брюхе пустом — терпенье полопалось. Наш же народ, потерявши терпенье, до всего дойдет. Тут и учителя нашлися, и вышло, как бы мы этой самой минуточки да всю свою горькую жизнь ожидали.
Эх, хороша песенка про барышню — голубенький глазок, как она сквозь занавеску с поручиком кокетует! И я иду и ту песню пою, сам по сторонам поглядываю, может быть, и на меня, рядового дурака, кто-нибудь глазок наводит? Только нет. Какая-то у них чужая жизнь, на нашу непохожая, чужие и глазки голубенькие, бог с ними.
Вот, думаю, я ему работаю, зато сыто ем. День так думаю, два так думаю, на третий обижусь до последней кровинки чего-то. Все свои нехватки, все его лишки пересчитаю, ничего ему не прощу, работа омерзеет. А что делать?
Вот тягота, что в настоящем порядке мы не воюем, не тверды мы в том, с кем версты меряем. За всем за тем скажу: выбрать правильно можно, чутье имея. А что грабить пока не отказываемся, так ведь время такое скользкое, не устоишь на нем.
Ты до войны в школе учился, на войне книги читал, с товарищами рассуждал. Я же деревенский, одна у меня учеба — земля. Теперь кругом добра всякого понакидано, кто мне его добудет, ты? То-то... С дисциплиной укладки не набьешь.
