Валерий Аграновский - Вторая древнейшая. Беседы о журналистике
Громкая в Красноярске история стала потом пьесой, названной «Аттестатом зрелости»: ее написала работающая тогда сотрудница местного радиокомитета, невольный свидетель моей недетской драмы. Правда, Лее Борисовне Гераскиной пришлось назвать меня Валентином Листовским, прибавить два года возраста и преподнести зрителю конфликт между школьником и учительницей из нравственно-национального аспекта в бытовой (юноша, столичная «штучка», сцепился с провинциальным педагогом); за все за это, кстати, обид у меня на автора не было и тогда, и сегодня, тем более что «героя» в киноверсии, потом снятой, играл молоденький Василий Лановой (какая, представьте, честь для прототипа!), да и вообще: я «профессионально» оценил и понял автора, искренно простив творческую душу и порыв драматургии.
Допою начатый раньше мотив о «Вольской аномалии» — в назидание молодым коллегам. Только не торопите меня, читатель, я стал за минувшие двадцать два года если не умнее, то требовательнее к журналистской профессии: сообразил, что писать газетчику всегда следует экологически чистыми текстами, это я говорю, имея в виду юридическую выверенность, чтобы не позволить новомодным опровергателям пользоваться чуть ли не единственными достижениями нашего общества в итоге последних крупных перемен, а именно: демократией и свободой слова. В суд подадут на журналиста и по миру без штанов пустят, обобрав до нитки за одну неосторожность. И правильно сделают, чтобы мы научились быть доказательными. И чтоб еще другим неповадно было.
Понимаю так: у дитя должны быть мать и отец, если не было, как у нашего комсомола, непорочного зачатия. Младенцев-близнецов Ромула и Рэма вскормила, как вы знаете, волчица: с едой, понятное дело, проблема решилась. Хуже было дело с идеологическим воспитанием. Папой нашего комсомола, самостийно родившегося, объявила себя коммунистическая партия, присвоив имя Ленина. Вы вправе спросить: почему компартия не мама, если она женского рода? Отвечаю: вы спросили бы у Владимира Маяковского, почему он крылато сочинил: «народ и партия — близнецы-братья»? Возникает у меня странный вопрос: если в древние времена, как пишет Мишель Монтень, все люди одного возраста — братья, а кто старше годами — отцы, кто младше — дети,[37] то как быть с рождением «вечно молодого» восьмидесятилетнего юбиляра — комсомола? Полагаю, что и Маяковского, и меня надо оставить в покое, тем более что ерничать с зачатием «сына компартии» я не намерен, и Маяковский тоже не кокетничал. Монтень вообще ни при чем и за наше время не в ответе.
Народ как был братом комсомола, так им и остался, тут вопросов быть не может. А с партией разобраться следует. Кто она? Пренебрежем идеологическим аспектом, оставим только пол и ориентацию с первичными половыми признаками. Попытаемся размышлять так: очень скоро выяснилась строгая, жесткая и даже кровавая иерархия в самой партии: возникли низы, которые беспрекословно подчинялись вышестоящим, а те совсем высокому этажу, и небожителями были, как известно, Владимир Ильич Ленин, потом сам Иосиф Виссарионович Сталин. Диктатура? Репрессии, ГУЛАГи, массовые расстрелы, террор идеологический и физический, межнациональная дружба народов (не на жизнь, а на смерть), подавление права на религиозные верования. Если так, то при чем братство людей?
Рискну предположить, что у комсомола в лице коммунистической партии явились одновременно и папа и мама. Специалисты такую «комбинацию», учитывая внутреннюю политическую жизнь, весьма напоминающую самодостаточность и замкнутость, называют по аналогии, по образу и подобию бисексуальной. Впрочем, если обратиться к истории, внутренние отношения в партии складывались так, что сегодня «те» имели «этих», а завтра эти — вождей, послезавтра вожди — друг друга, а в конечном итоге, партия, не разделяя должностей, возраста и пола, будь то мужского или женского, поимела всех, как при свальном грехе. А над всеми царствовал Вождь Всех Народов, который мог поставить всю партию и народ в позу, известную нам по истории, по жизни, по художественной литературе. Ну что, развести в недоумении руками и дружным хором воскликнуть: что сие означает: диктатура партии или диктатура личности? Кому от этого легче?
Немая сцена, как в финале «Ревизора».
Я ко всему сказанному отношусь с печалью, философски и спокойно. Все это было с нами и в нашей стране. А что есть сегодня, сами можете посмотреть. А чем сердце успокоится? Иными словами: чего всем нам еще ждать от будущего? На наших с вами глазах стихийно (стихийно ли?) возрождается или реанимируется вечно молодой дедушка-комсомол, недавно вспомнив о своем 80-м юбилее, и этот процесс следует полагать естественным. Тем более что в его основе лежит ностальгическая тоска по легендарному прошлому и по желанному завтрашнему дню, который, как ни крутите, все же в их молодых руках. Будущее общества и страны уже показывает всем нам свое лицо: нет, не звериный оскал, не наивную улыбку, не легкомысленную уверенность, а всего лишь недоумение, а то и растерянность. Только что мы отметили День молодежи; разве вновь на всех на них «положат глаз» монархисты, национал-патриоты, сектанты, бритоголовые неофашисты, невнятные либеральные демократы, неоперившиеся нашдомовцы, ортодоксальные левые вкупе со странными «чистыми» демократами да еще с «яблочниками»?
Чьи они будут? Кто лишит их невинности? Какая организация развернет комсомол лицом к кому-то из мною перечисленных? Или из молодых, как уже было когда-то в СССР, именно коммунисты, пойдя отработанным путем, начнут готовить свежие кадры для передачи по инстанции: от пионеров-бойскаутов в комсомол, из комсомола в инструкторы райкомов, оттуда в города, области и республики, оттуда прямой дорогой властям: в Думу, в правительство, в средства массовой информации, в судебные и прокурорские должности, а там полшага до бизнеса с банками и криминальными структурами.
Тактика и стратегия прочих потребителей из живого питомника молодежных вожаков и чиновников лично мне неизвестны. Знаю только то, то рядовая масса молодых останется, как всегда, без пирога: при своих. Круговорот природы продолжается.
Понимаю, что мой прогноз не сладок. Но, по мнению Казинса, отрицательные прогнозы обладают сами по себе «эффектом топора». Но и промолчать я не решился, помня любимую пословицу Нерона: «Кто ничего не услышит, тот ничего не оценит». Кто, когда и кому подсунет молодежные движения, я не ведаю. Уверен только в том, что нынешние девушки и юноши просто так не сдадутся, не позволят собой манипулировать, словно марионетками; иначе все они на долгие годы вновь превратятся в подкидышей. Вся надежда на то, что уже выработался иммунитет.
Неужто еще не наелись?
Новая газета. 1999, 4 апреля
Охота
Помню, я прицелился. В руках было заряженное ружье (правда, не боевое, а охотничье), надо было убивать лося или кабана, они обязательно пойдут подо мной (не могут не пойти, у них такой принципиальный характер): на свою погибель. Если выбрана тропинка на водопой, все равно попрутся (и туда и обратно). Даже если капкан заметят, перекрестятся, заплачут и потащатся, хоть кол на голове теши. И тешат, кому не лень. Между прочим, гомо сапиенс мало чем отличается в этом смысле от кабана: он из-за принципа тоже пойдет и на виселицу, и в премьер-министры.
К моему рассказу есть давно придуманный заголовок (не мною, к сожалению): «Оглянись вперед». Бог даст, кто-то, прочитав мое повествование, и вперед посмотрит, и прошлое помянет. А пока — к сюжету.
В середине семидесятых годов группа журналистов, возглавляемая кем-то из комсомольских секретарей, оказалась летом в Венгрии. Взяли в команду меня, спецкора «Комсомольской правды» — газетчика, до той поры «невыездного» (и кто бы сказал из-за чего, но: «Тайны мадридского двора»). Ничего существенного в Венгрии я не ощутил, кроме того, что принимали нас сдержанно: без возгласов радости (при встрече) и без слез печали (при расставании). И правильно делали: венгры народ памятливый.
Тут вдруг я получаю персональное приглашение (прямо на приеме у кого-то из высших партгенносе) поохотиться в знаменитом на весь мир заповеднике. Почему не ведаю; возможно, из-за того, что на одном из правительственных приемов оказался единственным в группе, кто без запинки произнес название крупного города Венгрии: Секешфехервар. Попробуйте сами и убедитесь: без отменной памяти и музыкального слуха вы с первого и даже второго раза не «пройдете», непременно «зацепитесь» и, стало быть, лицензию в этот рай не получите. Так вот!
Итак, в одну из предрассветных ночей на зависть коллег ко мне в номер отеля пожаловали два настоящих егеря (живые!). Никогда в жизни (ни до, ни после) я таких колоритных господ не видывал. Об одежде не говорю, но опереточные перья на шляпах — загляденье: никак не мог отделаться от ощущения того, что участвовать придется в массовке художественного фильма. Мы сели в машину, и меня (предварительно экипировав) повезли в заповедник. По дороге старший егерь показал мне документ с печатью: разрешение на «отстрел» (так и было там сказано) лося или кабана. Короче: «будь спок».
