Павел Карабущенко - Элитология Платона
Правление большинства «во всех отношениях слабо и в сравнении с остальными не способно ни на большое добро, ни на большое зло: ведь власть при нем поделена между многими, каждый из которых имеет ее ничтожную толику. Потому-то, если все виды государственного устройства основаны на законности, этот вид оказывается наихудшим; если же все они беззаконны, он оказывается наилучшим; дело в том, что, если при всех них царит распущенность, демократический образ жизни торжествует победу; если же всюду царит порядок, то жизнь при демократии оказывается наихудшей, а наилучший — при монархии…»(303b).
Согласно Платону, демократия вырастает из олигархии, этого испорченного вида аристократии (Государство,555b), и неизбежно перерастает в тиранию (Там же,562а). Демократия, на его взгляд, «осуществляется тогда, когда бедняки, одержав победу, некоторых из своих противников уничтожат, иных изгонят, а остальных уровняют в гражданских правах и в замещении государственных должностей, что при демократическом строе происходит большей частью по жребию» (557а). Платон достаточно четко фиксирует черты демократического человека: «Прежде всего это будут люди свободные: в государстве появится полная свобода и откровенность и возможность делать что хочешь»; при демократии каждый устраивает себе жизнь по своему вкусу, отчего падает уважение к закону и начинается проявляться произвол безнаказанности.
«В демократическом государстве — продолжает дальше развивать свою мысль Платон, — нет никакой надобности принимать участие в управлении, даже если ты к этому и способен; не обязательно и подчиняться, если ты не желаешь, или воевать, когда другие воюют, или соблюдать, подобно другим, условия мира, если ты мира не желаешь. И опять-таки, если какой-нибудь закон запрещает тебе управлять либо судить, ты все же можешь управлять и судить, если это тебе придет в голову… при таком государственном строе люди, приговоренные к смерти или к изгнанию, тем не менее, остаются и продолжают вращаться в обществе; словно никому до него нет дела и никто его не замечает, разгуливает такой человек прямо как полубог… Эта снисходительность вовсе не мелкая подробность демократического строя: напротив, в этом сказывается презрение ко всему тому, что мы считали важным… Если у человека, говорили мы, не выдающаяся натура, он никогда не станет добродетельным… Между тем демократический строй, высокомерно поправ все это, нисколько не озабочен тем, кто от таких занятий переходит к государственной деятельности. Человеку оказывается почет, лишь бы он обнаружил свое расположение к толпе… Эти и подобные им свойства присущи демократии — строю, не имеющему должного управления, но приятному и разнообразному. При нем существует своеобразное равенство — уравнивающее равных и неравных» (557е-558с).
Духовный мир такого «демократического человека» напоминает Платону «деревенское невежество» (560d), отличительными чертами которого является наглость, разнузданность, распутство и бесстыдство. При этом демократы наглость называют «просвещенностью», разнузданность — «свободой», распутство — «великолепием», а бесстыдство — «мужеством» (561а). Уклад жизни такого «свободного человека в условиях равноправия» Платон склонен был характеризовать хаотическим и абсолютно бессмысленным: «В его жизни нет порядка, в ней не царит необходимость; приятной, вольной и блаженной называет он эту жизнь и как таковой все время ею и пользуется» (561d).
Выше уже обращалось внимание читателя на то, что Платон практически не участвовал в общественной жизни своего полиса. Сам Академик подтверждает о своей политической пассивности в V Письме (322b-c) к молодому македонскому царю Пердикке III (365–360 до н. э.), брату Филиппа II. При этом он ссылается именно на свой антидемократизм: хотя Платон и имел право говорить в народном собрании и советовать народу самое лучшее, «он ни разу не поднялся с места и ни слова не произнес». Сам Платон объяснял это тем, что он «слишком поздно родился для своей страны и застал народ постаревшим и вдобавок приученным его предшественниками делать много, не соответствующее его мнениям. Он охотно бы, как родному отцу, помогал ему, если бы не считал, что напрасно подвергает себя опасности, без всякой надежды на успех». Такая же участь постигла бы и советы, даваемые им. «Ведь если бы [народу] показалось, что я неизлечимо болен, он распростился бы со мной, бросив и думать обо мне самом и моих советах».
Мы вправе также предположить, что десятилетнее «путешествие» Платона после смерти Сократа (399–389 гг. до н. э.) весьма походит на вынесенный остракизм философам, поскольку все ученики великого старца — Федон, Евклид, Терпсион, Аристипп, Эсхин, Ксенофон и др., оказались в это время тоже за пределами Афин. Он мог помнить о том, как суд запретил ему говорить в защиту Сократа (Диоген Лаэртский,II,41), тендецизно сославшись на то, что он сын аристократа Аристона и ближайший родич тех, кто верховодил недавно афинскими олигархами (во главе тридцати тиратов в 404–403 гг. до н. э. стояли Хармид и дядя Платона — Критий), которых Платон увековечит потом в своих произведениях.[317] Так что Академик должен был помнить о тех гонениях, которым он подвергся со стороны демократических кругов своего родного полиса, и это обстоятельство могло навсегда отбить у него охоту сотрудничать с этой «отрицательной» для его аристократического сознания властью.
Самих демократических политиков он характеризует в достаточно негативных красках. Он предлагает различать политиков-демократов, т. е. тех, кто угождает воле толпы «от сведущего правителя, ибо они не государственные деятели, а нарушители порядка, защитники величайших химер; да и сами они всего лишь химеры, завзятые подражатели и шарлатаны и потому — величайшие софисты среди софистов… мы видим шумную ораву кентавров и сатиров, которую необходимо отстранить от искусства государственного правления…» (Политик,303с-d). Об этом же будет говорить в «Политике» и Аристотель: «льстецы у тиранов, — заявит он, — демагоги у демократии» (IV,4,5).
Один из современных критиков элитаризма Д.Шпитц в своей книге «Модели антидемократического мышления» называет элитарные концепции угрозой для демократии и подразделяет их на 1) аристократические (от Платона до Р.Грэма) и 2) авторитарные (получившие наиболее законченное отражение в фашизме).[318] Таким образом, антидемократизм Платона может рассматриваться исключительно как реакция аристократического менталитета на социальный хаос, вызванный неудачной практикой демократических политиков. Расценивать эту идеологию как прообраз тоталитаризма (К.Поппер), означало бы подменять Платона современными антидемократическими идеологиями, что не соответсвует исторической справедливости.
Глава 6. Теория сверхчеловека
Идея сверхчеловека со всей определенностью и очевидностью впервые прозвучала у Платона в диалоге «Горгий», как одна из центральных проблем его антропологической элитологии. Если учесть, что софист Калликл, от лица которого ведется изложение этой теории, вымышленный персонаж, то концепция сверхчеловека с полным основанием может быть отнесена непосредственно к самому Платону.
Обычно «Горгий» относит к переходному периоду в творчестве Платона, когда образ его учителя все больше отходит на второй план, и Академик все чаще начинает выступать уже под другими псевдонимами. Возможно, что «Калликл» — это один из многих образов самого Платона, одно из его «сценических» исканий. Но именно здесь под маской Калликла и рождается образ сверхчеловека. Критика Сократа этой теории ничего принципиального не дает, ибо жанр диалога требовал проблемного противоречия, без которого трагедия не трагедия, и драма не драма. Критика этой теории звучит крайне слабо и невразумительно. Чтобы разобраться в этом диалоге, необходимо помнить, что Платон — «драматургический философ» и, как Шекспир, рисует образы своих героев, через конструирование их многоплановой личности.
Диалоги Платона — это разговор его «Я» с самим собой. В этой его пьесе перед нами не один, а несколько Платонов, каждый из которых пытается разобраться в мыслях другого: Платон № 1 (Сократ) пытается понять теорию сверхчеловека Платона № 2 (Калликла), выявить ее слабые и сильные стороны. Оба «Платона» самому Платону столь же дороги, как мне самому дорого мое персоналистическое Я. Более того, если Платон № 2 есть вымышленный персонаж, то было бы логически допустить, что именно в нем как раз и больше «настоящего» Платона, чем в историческом образе Платона № 1. Платон, как мне кажется, всегда старался избежать «спора ради самого спора» (Федон, 91а), он ищет истину, и этим отличается от невежества «завзятых спорщиков». Он не пытается «озорничать в речах» (Горгий,482с-е), он подходит к себе достаточно самокритично, так как «беседа души с самой собой» для Платона и есть сама философия.
