Дмитрий Быков - Карманный оракул (сборник)
– Достойная жизнь – это сколько? – уточняю я.
– Это от сорока до восьмидесяти тысяч долларов в год, – объясняет он. – Нас довольно много, и не только в Москве. И, уверяю вас, мы никому не позволим расшатать нашу жизнь, которая только что стала налаживаться. У всех нас есть серьезная собственность. Проекты. Планы. И никакие молодежные организации, которые куда-то там приковывают себя наручниками, нас совершенно не интересуют. За ними просто никто не пойдет. Вот мне двадцать восемь лет, это молодость по советским меркам. И я ни за какими авантюристами не пойду, потому что я состоявшийся человек.
– Состоятельный, – поправляю я.
– Состоявшийся, – настаивает он.
И тут я с небывалой ясностью вспоминаю стилистов, пиар-менеджеров и других продвинутых идеологов девяностых, которые учили нас, журналистов, литераторов, сценаристов и прочую творческую интеллигенцию, ориентироваться на новый класс.
– Это первое поколение свободных, по-настоящему ценящих свободу людей, – говорили они. – Эти люди уже никому не позволят покуситься на свои права. Потому что у них уже будут квартиры-машины-коттеджи, престижные должности и отдых на Канарах. А с этим человек очень нелегко расстается. Это важнее всякой политики. Поэтому про политику вы, пожалуйста, не пишите. И социалку тоже не трогайте. Пишите о том, что этих людей интересует: где им купить автомобиль или как приготовить барбекю.
Не надо врать, будто политика из наших печатных СМИ и из телевизионных ток-шоу испарилась по манию путинской руки. Все это случилось еще во второй половине девяностых, когда двумя божествами всех пишущих, снимающих и рисующих людей стали Рейтинг и Рекламоемкость. Именно тогда мальгинская «Столица» превратилась в ту, другую, рассчитанную на новых, богатых, свободных, добрых и счастливых. Это был первый сигнал, а там понеслось. И вот они выросли, и накопили, и считают себя состоявшимися. И свободу у них можно отнять запросто – потому что не пойдут они ее защищать: у них на ногах гири весом в сорок – восемьдесят тонн ежегодно. Не нужна им свобода, если есть квартира-машина-дача. И, что ценно, заполучить все это можно в условиях полной экономической несвободы: вся советская номенклатура умудрилась, и даже среднему классу досталось кое-что – учителям, врачам, инженерам… В том-то и дело, что новые люди, которых мы должны были растить, любить и развлекать, в политическом отношении ни на что не годны. Государство будет у такого нового человека отнимать коттедж, а он будет молчать, потому что вцепился в квартиру и машину. Так и промолчит, пока не отнимут все. Потому что не нужна ему никакая свобода – ему собственность нужна, а о политике мы с ним вот уже десять лет всерьез не разговариваем, варясь в собственном соку.
Выросли те самые люди, в которых видели гарантию демократии. Гаранты ничего не гарантируют: пока разбираются с олигархами – они тешат себя надеждой на то, что за олигархами ведь и в самом деле водятся серьезные грешки, а наши грешки маленькие, чего там, сорок тысяч в год… (Что честных денег в условиях отсутствия закона не бывает, им еще только предстоит понять.) Дальше им начнут объяснять, что можно отнять все у всех. И они до последнего будут надеяться, что, по Бродскому, «смерть – это то, что бывает с другими».
Ах, не с того начали. Да и всегда начинали не с того. Сначала думали, что ежели все отнять да и поделить, то вырастут прекрасные новые люди нового мира. Потом – что ежели все поделят между собой те, кто лучше умеют биться за кусок, настанет царство свободы и справедливости. И никто так и не удосужился объяснить, что будущее настанет тогда, когда люди примут какие-никакие принципы и готовы будут их отстаивать. Тогда и история перестанет повторяться, и государство четко осознает границы своих полномочий. Гражданином свободной страны называется не тот, у кого есть коттедж и проект, а тот, у кого есть твердое понятие о свободе, праве и законе.
Но, чтобы это усвоить, понадобится, боюсь, еще один круг…
Публика, подобная описанному здесь любителю стабильности, сама сейчас радикализировалась. Но сделала это полушепотом. Просто теперь их не надо ни в чем убеждать – они все поняли.
Не спрашивай у рода
В последнее время суперактуален запрос на ценности рода и семьи. Есть даже Русское Общественное Движение – аббревиатуру составьте сами. Фильм «Бедные родственники» – о том, как разрубленное тело народа срастается, невзирая на все жульничества, обломы и хитрости властей, – начинает триумфальное шествие по экранам. «Родственники» – обобщающее слово Павла Лунгина при длинном ряду однородных членов, которые наше кино выстраивает еще с насквозь фальшивой михалковской «Родни» (1982): «Мой американский дедушка» – «Американская дочь» – «Мама» – «Папа!» – «Брат» (1 и 2) – «Сестры» – «Свои». Как правильно писала Виктория Белопольская, инстинкт родства – последний, который вообще остается. Падают идеологические скрепы, исчезают интеллектуальные совпадения (поскольку интеллектуальная жизнь сходит на нет) – и правит бал дремучий, темный, древний корень: та самая родовая общность. Этот мне брат, а вон тот не брат.
Нас в последнее время усиленно призывают вспомнить родство, громко напоминают о семейных ценностях, ориентируют кино на семейные фильмы, а телевидение – на семейные же аудитории; в прессе пестро от рубрик типа «Родовое гнездо» и «Земля предков». Переориентация, в общем, в духе времени: когда никаких других ценностей нет, приходится опираться на имманентные. Нечто подобное происходит в мире зэков или военнослужащих первого года службы: все отняли, осталось происхождение. «Он мой зема, земеля». Возникает братство по этому врожденному безличному признаку: родились на одной улице – вот и братья.
Христианство такой подход стало отвергать, едва появившись. Оставь мать и отца (чти, но оставь!) – и следуй за Мною, потому что враги человека – домашние его. Пастернак в одном из писем к сыну, жалующемуся на трудности военной службы, писал: черта ли мне в кровном родстве? Мне Фауст, трагедию о котором я сейчас перевожу, ближе тебя и любого другого члена семьи! Жестоко, согласен, и резко. Но какая-то правда за этим есть – в любом случае более светлая и смелая правда, чем уютная, пододеяльно-сундучная, затхловатая зависимость от рода, племени, корня.
Почему русские националисты абсолютизируют род – понятно. Для них ведь главное – аморализм: чтобы никакой морали вообще не было. Данный человек близок мне не потому, что я думаю, как он, или мне нравятся его сочинения, – нет: я должен любить его не рассуждая, потому что он из моего города, моего этноса. Отношения «свой – чужой» строятся в этой системе на том, что своих не выбирают. Родину надо любить не за то, что она благородна, гуманна, наводит в мире справедливость или бережет своих граждан. Родину надо любить по факту, за то, что ты здесь родился, и чем крепче она тебя сжимает в объятиях, тем экстатичнее тебе положено пищать в ответ. Так меня, матушка! Ты у меня одна, с рожденья дадена, что хочешь вороти – за все ножки поцелую.
Но любопытно, что этот родовой патриотизм национального извода, при котором понятие «свой» выше понятия «пристойный», а в основе любой оценки лежат архаичные ценности (знатность, возраст, лицевой угол), теперь постепенно распространяется и на прочие части идеологического спектра. Уже и либералы все чаще заговаривают о семейных ценностях, уже и уважение к старости считается непременной добродетелью молодости, уже и в литературе возобладал жанр семейной саги – и не только у всякого там Вересова в «Черном вороне», но у вполне мудрой Людмилы Улицкой в «Казусе Кукоцкого». Семья становится главной ячейкой общества, главной ареной борьбы, а хороший человек сегодня – прежде всего хороший семьянин. Тот, кто умеет заботиться о себе и ближних. Такой мировоззренческий поворот (а на деле – глубокий мировоззренческий кризис) понятен и логичен. У нации не осталось никаких ценностей, способных ее сплотить. Не зря сказал А льфред Кох, что у нас не один, а два народа, и ни единый из них пока не может взять верх. А что у всех общее? Правильно, семейственность и дом, на которых так легко помирить либерала с государственником. Вот веду я недавно ток-шоу о том, хороша ли семейственность в политике. Большинство левых и правых гостей сходятся на том, что порадеть родному человечку – не грех, а первый долг. Вот и помирились; хорошо, да?
И невдомек изобретателям новой общероссийской идеологии, что любить семью (родню, брата, место рождения) – так же примитивно, как любить еду, которая тоже ведь нас всех объединяет. Это все физиология, инстинкты и рефлексы низшего порядка. А начинается человек там, где эту животную природу преодолевает. Где братом ему становится чужой, за которого он готов душу положить. Где ближе Родины ему становится страна, живущая по справедливости. Где он может внимательно и трезво взглянуть на свой город – и покинуть его навсегда, потому что от этого города отлетела душа.
