Дмитрий Быков - Карманный оракул (сборник)
Если Елизавета Глинка выступает с политическим высказыванием – очевидно же, что она это делает только для того, чтобы спасти как можно больше детей. «Как человек, регулярно бывающий в Донецке, я утверждаю, что там нет русских войск, нравится это кому-то слышать или не нравится» – сами понимаете, нельзя было не сказать этого, иначе детей никак не спасти. О некоей связи между политикой России и количеством детей, которых надо спасать, мы умолчим, поскольку это может привести к резкому падению благотворительных даяний. Я вот вам, товарищи, честно скажу: есть энное количество людей, желающих моей смерти. Если бы моя смерть привела к спасению нескольких больных детей, я бы, честное слово, не стал особо возражать, тем более что и жизнь моя в этой стране ни к чему особо хорошему не привела – ни для меня, ни для страны. А вы говорите – Елизавета Глинка. Да я о любых своих убеждениях и вкусах готов умолчать, если это поможет спасти побольше больных детей, а главное – создать побольше ситуаций, при которых их потребуется спасать. Потому что в спасении больных детей проявляется святость, а чем больше в обществе святости, тем оно святее. Мафия, например, во всем мире обожает помогать сиротам и вдовам и для этого непрерывно увеличивает их число.
Да и не вижу я, честно говоря, ни малейшего смысла повторять за Максимом Осиповым (он тоже спас некоторое количество больных детей, будучи врачом) довольно очевидные вещи: «В заключение – про благотворительность саму по себе. Принято думать, что занятие ею возвышает душу. В действительности же “добрые дела” очень опасны прежде всего для благотворителя. Ни одно занятие так не чревато духовной прелестью (прельщением собой, своей личностью), как благотворительность. Относится ли последний абзац (про духовную прелесть) к д-ру Глинке, не знаю. Вероятно, он относится ко всем, кто вовлечен в помощь людям, то есть ко всем нам».
Подобное мнение я высказывал не раз – например, в статье «Молчи, звезда». Повторю и сейчас: операционное поле обязано быть стерильным, благотворительность в идеале должна быть анонимной, подмешивать к ней политические мотивы грешно. Мне не нравится благотворительность с государственной поддержкой и не нравилась благотворительность с привкусом оппозиционности, о чем я писал в 2005 году в статье, от которой отнюдь не отрекаюсь. Раньше благотворительность была знаменем дискурса либерального, теперь – государственного, и то и другое мне отвратительно. Нельзя привлекать больных детей к аргументации за что бы то ни было – за Путина или против Путина. Но мало ли что мне не нравится. В нынешней России о таких тонкостях приходится забыть. Раз уж она ввергла себя в такое состояние, при котором государственность – всегда людоедство, а свобода – обязательно пятая колонна, никакой дискуссии больше быть не может. Противники дискуссий победили – они сделали их бессмысленными, неприличными, превратили в обмен компроматом и кличками. Если сегодня больных детей можно спасти только при помощи государства, попутно призывая людей на митинг 4 ноября или делая яркие политические заявления, значит, надо таким образом губить свою душу и спасать больных детей. Потому что больные дети – это тот аргумент, против которого спорить невозможно.
Печально именно то, что других аргументов у нас не осталось, и больные дети сделались заложниками. А задумываться о причинах, по которым их надо спасать, уже нельзя. Потому что задумываться – уже значит сомневаться, а мы живем сегодня в состоянии войны. Как в состоянии почти открытой войны с Украиной (и со всем практически Западом), так и в состоянии войны одной части общества с другой. На войне не размышляют. Размышлять будут потом те, кто выживет. Они и наврут, что хотят, про тех, кто не дожил.
Разумеется, мне и тогда, в 2005-м, и сейчас, десять лет спустя, кажется очень сомнительным приемом приплетание идеологии к благотворительности – или благотворительности к идеологии. Но об этике сейчас говорить нельзя, потому что все, происходящее сегодня в России, за гранью этики. Дышать и то уже как-то аморально. Поэтому я не знаю, какой смысл в бесконечных рассуждениях о том, следует ли пользоваться содействием государства – даже не в спасении детей, а в чем-нибудь этаком невинном вроде пропаганды культурных ценностей, вроде кинематографа или там литературы. Платим же мы налоги этому государству? Значит, содействуем. А тогда какая разница – берем мы у него деньги на фильмы или нет? Лично я считаю неприличным появляться на федеральных каналах, но, товарищи дорогие, какая разница? Любой, кто еще не уехал или не покончил с собой, – соучастник. Вы этого еще не поняли? Очень жаль. Не понимаю, почему вам любой ценой надо хорошо думать о себе.
Мы все соучастники. И если Елизавета Глинка в этом статусе еще и спасает детей, то и дай бог ей здоровья, а этика тут ни при чем. Она в России вообще ни при чем. Наша национальная идея сформулирована главным нашим национальным писателем: «Плюнь да поцелуй у злодея ручку».
P. S. Отчего-то – по прихотливой игре ассоциаций – вспомнилась мне одна дискуссия – тоже, конечно, в Сети. Обсуждался вопрос, наказывает ли Господь за инцест. Была высказана точка зрения, что вообще-то инцест – нехорошо, но когда вовсе уж некуда деваться, как в случае с дочерьми Лота, то можно. Больше им негде было взять мужчин, и они согрешили с отцом, предварительно его подпоив. От этого соития пошли аммонитяне и моавитяне, и Господь отнюдь не покарал дочерей Лота, равно как и самого праведника. Очень мне понравилась там одна реплика: Господь карает не сразу. Посмотрите на дальнейшую судьбу аммонитян и моавитян.
Это я к тому стандартному аргументу, что больным детям решительно все равно, на какие деньги и какими средствами их спасают. Впрочем, аммонитяне и моавитяне прожили сравнительно (сравнительно! с Содомом и Гоморрой, например) благополучную жизнь. А что растворились потом в других народах, в библейских жарких песках – так ведь все народы когда-нибудь растворятся, кроме, конечно, казацкого роду, которому нет переводу. И все люди тоже когда-нибудь умрут, так что какая разница, что они там думали и кто их губил или спасал.
По поводу моих статей о благотворительности всегда происходила полемика с переходом на личности, но здесь как раз тот случай, когда автор оказался проницательнее оппонентов. Слава Елизаветы Глинки сошла на нет сама собой после нескольких публичных объятий с представителями власти и ее идеологами, в диапазоне от Сергея Миронова до Марины Юденич. Понятно, конечно, что это все ради детей и бомжей, но зачем уж такто мараться? История с Чулпан Хаматовой, поддержавшей Владимира Путина, не добавила рейтинга никому – и, главное, не сказать чтобы решила проблему с государственной помощью больным. Вообще накал этих споров както померк, поскольку в России сейчас идут совсем другие споры и на совсем другие темы. А те, кто полемизировал о Глинке и Хаматовой, либо замолчали, либо слишком переменились и думают теперь о гораздо более насущном. Ясно, что полемизировать о морали там, где само это слово вызывает лишь горький смех, не имеет смысла даже в Фейсбуке.
Гаранты
Спорим это мы давеча на радио «Свобода» в прямом эфире: может в России случиться революция или нет? Ну ладно, пусть не революция, о необходимости которой так много говорят оранжевики всех цветов; пусть хотя бы серьезный всплеск молодежной политической активности по поводу отмены военных кафедр! Пусть хоть протестное движение дачников, недовольных тем, что у них отбирают их деревянные строения, стоящие в тридцати метрах от воды, а каменные особняки, въехавшие чуть не в самую воду на берегах Клязьмы и Пахры, никто пальцем не трогает. Ну нельзя же, в самом деле, все терпеть молча, если нет никаких способов добиться правды через суд или прессу!
И тут раздается звонок – бархатный мужской голос с некоторой вальяжностью, как после хорошего обеда, заявляет:
– Никакой революции и никаких волнений в России в ближайшие годы не будет. Это мы вам гарантируем.
– Кто – «мы»? – спрашиваю в испуге, а сам думаю: вот, призывали-призывали зрителей к активной жизненной позиции и допросились до того, что бойцы незримого фронта лично звонят!
– Мы – имущий класс, – рекомендуется бархатный голос. – Мы те, кто своим трудом заработал себе и своей семье на достойную жизнь.
– Достойная жизнь – это сколько? – уточняю я.
– Это от сорока до восьмидесяти тысяч долларов в год, – объясняет он. – Нас довольно много, и не только в Москве. И, уверяю вас, мы никому не позволим расшатать нашу жизнь, которая только что стала налаживаться. У всех нас есть серьезная собственность. Проекты. Планы. И никакие молодежные организации, которые куда-то там приковывают себя наручниками, нас совершенно не интересуют. За ними просто никто не пойдет. Вот мне двадцать восемь лет, это молодость по советским меркам. И я ни за какими авантюристами не пойду, потому что я состоявшийся человек.
